улицы в его адресе было очень поэтическим: Дорога Булькающего колодца / Bubbling Well Road. Отношение его сестры Амелии к тому, чем занимается её брат, было выражено в адресованном мне письме из Парижа. «Если он решил вести себя как придурок, то сейчас, мне кажется, самое подходящее время». Обтекаемые выражения всегда были отличительными чертами её речи. После этого она спросила меня, когда я вернусь в Париж, чтобы лечь в психушку.

Я отправил Абдулле Дрисси телеграмму с извещением, что приеду в Фес. Он встретил меня на вокзале и со всем моим багажом в карете привёз до главных старых ворот города Баб Бу Джелуд / Bab Воu Jeloud, после чего по центру города мы шли пешком, а за нами следовала череда носильщиков, каждый из которых нёс на голове один из моих чемоданов. Абдулла сказал, что я могу жить в доме Неджарин сколько захочу. Как только дверь открыл пожилой суданец-раб с ничего не выражающим лицом и почти метровым ключом на плече, у меня появилось предчувствие, какой могла бы быть жизнь в четырёх стенах тут. Приятно жить в старинном доме, которым владеет представитель знатного и богатого рода, когда вокруг другие люди. Но когда твой хозяин отсутствует по полдня или больше, и в это время из дома никому нельзя выходить и входить, то постепенно начинаешь понимать, что лучше бы ты находился снаружи, а не внутри.

В доме, двухэтажном здании с колоннадой на втором этаже, был искусно выложенный мозаикой дворик. Моя комната была на первом этаже, и видел я только нижнюю часть балкона, состоявшую из огромных кедровых балок, украшенных очень скрупулёзно прорисованным геометрическим орнаментом с, как ни удивительно, цветочным мотивом. Несколько раз в день с балкона слышались звуки — словно по нему ведут несколько неуклюжих, возможно, слепых животных, а также смех. Эти звуки издавали группы девочек-рабынь, проживавших в другой части дома.

Абдулла сказал мне, что всего в доме двадцать две рабыни. Иногда я видел их пальцы, высовывающиеся из деревянной резной решётки, защищавшей девушек от взглядов посторонних. Мне было трудно представить себе, что они занимаются чем-либо ещё, кроме как смеются и веселятся. Абдулла про них ничего не рассказывал. Однажды после очередного, особенно громкого раската хохота я спросил его: Mais qu'est-ce qu'elles font là-haut? / «Но чем они там занимаются?» Приподняв брови, Абдулла ответил: Elles s'amusent. / «Развлекаются». Однако чаще всего Абдуллы не было рядом, чтобы я мог задать ему этот вопрос. Узнать о том, придёт он на ужин или нет, я мог только когда видел, что слуги выносили во двор большое парадное блюдо[146], сервированное на определённое количество персон.

Над внутренним двориком просвечивал синий уголок неба, и было интересно наблюдать, как в течение дня оно меняло цвет. К концу второй половины дня в небе начинали гоняться друг за другом ласточки, я сидел и смотрел, как они носятся по уголку пустого синего неба. В доме был древний патефон, к которому нашлось всего две пластинки: La Petite Tonkinoise[147] в исполнении Джозефин Бейкер, и популярная египетская баллада 1920-х гг. в исполнении Мухаммеда Абд аль-Ваххаба[148]. По моей просьбе принесли ещё пару сильно покоцанных пластинок, включая несколько штук с андалусскими народными напевами. Через две недели монашеской жизни я съехал в отель Ariana. В обиде за то, что раньше я мог покидать дом редко, начал каждый день много и долго ходить пешком, исследуя город.

В это время я впервые увидел представителей одного из местных суфийских братств. В те годы более половины населения Марокко входило в состав того или иного религиозного братства, дававшего возможность адепту достигнуть высших сфер, выйдя за границы привычного сознания (что для жителей африканского континента является душевной нуждой) в рамках исламской веры. Большинство образованных марокканцев считали существование таких братств сущим проклятием, и с появлением национализма на протяжении двух или более десятилетий эти братства с большим или меньшим успехом удавалось подавлять. Но потом братства снова разрешили, но старались не показывать их мероприятия в Марокко приезжим немусульманам. Считалось, что туристы будут смеяться над членами сект, или вообще начнут считать всех марокканцев людьми тёмными и отсталыми. Я подозревал, что рано или поздно стану свидетелем действа, на котором смогу почувствовать у жителей биение магического, заветного сердца здешних мест. С немалым изумлением я заметил, что сходка членов братии происходила прямо на улице. Несколько тысяч людей собралось около Баб Махрука[149]. Толпы народа топали ногами, кричали, неистовствовали, волновались, ходили туда-сюда, выкрикивали лозунги. Каждый из них чувствовал непреодолимое желание войти в экстаз. Толпа не расходилась ни днём, ни ночью, я слышал звуки барабанов, лёжа в кровати в отеле. По ночам звуки становились ещё громче. На следующее утро толпа была на площади Баб-Декакен / Bab Dekaken, и я понял, что это — процессия, движущаяся со скоростью приблизительно тридцать метров в час. Люди шли так медленно, что движение было незаметно со стороны. Сбоку от процессии шествовали женщины в изменённом состоянии сознания, изо рта у них шла пузырями светло-розовая пена. Они дёргались и негромко вскрикивали. За два дня процессия продвинулась от Баб Махрука до Баб Чорфа (расстояние приблизительно полтора километра). Я никогда бы не поверил, если бы мне рассказали, но увидел своими глазами и поэтому не сомневался. Не знаю, какое из суфийских братств организовало процессию: айсавва, джилала или хамадша[150], да я и не спрашивал. Тогда я впервые понял, что человек — не один-одинёшенек. Его личное осознание жизни не играет роли, если его не разделяют другие люди, как и он, принадлежащие к этой культуре. Банальная истина, о которой я ранее не подозревал.

В то время я перемещался по Марокко главным образом на автобусах, которые начинали уходить на маршрут чаще всего в три часа ночи. Благодаря такому времени отправления мне казалось, что поездка становилась короче. Каким-то непонятным образом тёмные часы до рассвета были не в счёт, моё подсознание начинало отсчитывать время только с рассвета. По дороге назад в Танжер в районе горы Зерхун автобус при повороте сбил корову. Автобус взлетел в воздух, а потом опять опустился. Я обернулся и посмотрел назад, увидев лежащую на дороге корову с вывалившимся языком, а рядом с ней потерявшего её хозяина. Он в отчаянии рвал на себе волосы и дрожал. Я хотел поехать в Агадир. В Танжере говорили, что в тех местах нет ничего, кроме пляжа, тем не менее желание туда добраться