Компания Air France два раза в неделю осуществляла полёты в Касабланку. Самолёт приземлился в Танжере на коровьем пастбище с опозданием на четыре часа. Кроме меня на борту было ещё шесть пассажиров, всех их во время полёта рвало. Так как это был мой первый полет на самолёте, я твёрдо решил, что не буду блевать, хотя в какой-то момент очень хотелось.

То, что мне говорили в Танжере, оказалось истинной правдой — Агадир даже нельзя было назвать городом. Но на вершине горы стояла касба, а ниже на берегу находилась деревня Фоунти с белыми домами. Курица в деревне стоила двадцать центов. На пляже на столбах был длинный деревянный сарай, в котором устроили гостиницу. Эти места буквально разрывало от света и жары, атмосфера здесь была потрясающей, но, как и в случае со всеми такими местами, развитие коммерческого туризма всё убило. Спустя два года здесь появился построенный шаляй-валяй на скорую руку городок в ложнофранцузском стиле (к счастью, это убожество было позднее стёрто с лица земли землетрясением). И даже сейчас, когда очарование тамошних мест полностью испарилось, марокканцы пытаются превратить Агадир в туристический центр. А почему бы и нет? Туристы поедут куда угодно.

Хотя мотивации возвращаться в Париж не было никакой, через некоторое время я, жалуясь на холод, снова там оказался. Я снял комнату в квартире вдовы на Монмартре, поставил туда пианино и начал писать сонату для флейты и фортепиано. Несмотря на то, что был конец мая, с каждым днём становилось всё холоднее. Весна в тот год была поздней. Однажды я ужинал с Карло Суаресом. Он посмотрел на меня и сказал: «Мне кажется, у тебя тиф. Я много раз видел больных тифом в Египте». По его настоянию я померял температуру. У меня был жар.

Я лежал в Американской больнице в Нёйи-сюр-Сен, где у меня брали массу анализов. Сначала мне поставили диагноз болезнь Банта или мальтийская лихорадка, потому что я говорил, что неоднократно пил козье молоко, но в конце концов догадка Карло оказалась правильной — у меня был брюшной тиф. В 1932 г. от тифа не было лекарств. Пациента сажали на строгую диету, а когда поднималась температура, делали ледяные ванны, в результате чего появлялся риск заболевания пневмонией и перитонитом.

Первые две недели мне было слишком плохо, чтобы отдавать себе отчёт в том, кто приходит меня навещать. Спустя две недели мне разрешили сидеть в кровати и принимать посетителей. Пришла криво ухмыляющаяся Амелия, имевшая наглость заявить: «Наконец-то ты там, где я хотела». Я схватил стакан с водой, вскочил с кровати и бросил в неё. Она увернулась и, хихикая, убежала. Ко мне пустили Вирджила Томсона. К тому времени у меня отросла месячная борода ужасающе рыжего цвета. «Ты стал похож на Иисуса», — сказал мне Вирджил. На следующий день я раздобыл бритву и с тех пор не проходит и дня, чтобы я не побрился.

Однажды ко мне привели Абделькадера. Я так и не получил убедительного объяснения, как он добрался из Марракеша в Париж, но вот он стоял передо мной с одним из моих платков в нагрудном кармане пиджака. Он сообщил, что работает на маркиза по фамилии де Вилльнёв / de Villeneuve. Я сказал Абделькадеру, что он носит мой платок, и тот начал со слезами на глазах божиться, что ни в чём невиновен. У многих марокканцев есть такой талант, и я подозреваю, что истовость подобных признаний — удачное дополнение присущего им чувства безмерной жалости к самим себе. То, что я открыто обвинил его в краже моей одежды, нисколько не повлияло на его доброе ко мне расположение. Он просто начисто всё отрицал, утверждая, что всё это дала ему Амелия, которая, правда, купила мало чемоданов, далеко не все вещи влезли, и ему пришлось их оставить. Позднее один француз рассказал мне, что видел его в Марракеше, где Абделькадер много дней продавал мою одежду на одной из центральных площадей Джемаа аль-Фна проходящим мимо марокканцам.

Пришло письмо от Аарона, в котором тот писал, что Ада Маклеиш / Ada MacLeish спела шесть моих песен на фестивале в Яддо, а отзывы и реакция публики были самыми положительными. «Ты теперь „в обойме“, и об этом не забывай», — писал Аарон, и его слова очень сильно меня поддержали.

Мать узнала, что у меня брюшной тиф, и прислала телеграмму, где писала, что приедет во Францию выхаживать меня, когда выпишут из больницы. Некоторое время я прожил под Греноблем с матерью, Брюсом Морриссеттом и Даниэлем Бернсом (они и привезли мать во Францию из США). У Брюса был мотоцикл, на котором мы ездили в Беллé на ужин с Гертрудой Стайн. Как оказалось, это был последний раз в жизни, когда я её видел. Вместе с матерью мы на две-три недели поехали отдохнуть в Монте-Карло. Каждый день на пляже Монте-Карло Спортинг / Sporting d'Ete мы видели Гертруду Лоуренс[151]. «Худая, как жердь, — заметила мать. — И ей надо с солнцем поосторожнее. У неё спина вся красная. Я уверена, что ей ужасно больно». Потом поехали на Майорку, где встретили Брюса и Даниэля, и арендовали там автомобиль, чтобы поколесить по острову. Через неделю вернулись в Барселону. Я хотел осмотреть достопримечательности, связанные с именем Гауди[152]: церковь Sagrada Familia, жилой дом на Пасео-де-Грасия и парк Гуэль. Больше всего запомнилась статуя девочки с раскрытым зонтиком над головой. То, что автором скульптуры был Гауди, было очевидно хотя бы потому, что зонтик был настоящий. В тот год власти города, управлявшие парком, установили над девочкой не зонтик от солнца, а большой чёрный зонт, видимо, даже не подозревая о сюрреалистическом эффекте, который этот предмет создал. Район Чино / Barrio Chino[153], как и Vieux Port / Старый порт в Марселе имели славу самых криминогенных (в европейских городах) районов (забавно, что и Чино и Старый порт позднее разбомбила авиация фашистов). Как заправские туристы, мы посетили этот самый Чино и были польщены тем, как там всё убого, уныло и погано.

Слишком долго просидел на крыше отеля на солнце и получил солнечный удар. Пока я лежал в кровати с температурой и слезшей кожей, мать читала мне роман Ричарда Хьюза «Ураган над Ямайкой»[154]. Я снова чувствовал себя ребёнком. Когда я выздоровел, мы поехали на курорт Нуэстра Сеньора де Нурия / Nuestra Señora de Nuria в