поехал в больницу. Анни отправила телеграмму Гарри, и тот приехал меня навестить. После того как я поправился, мы с Анни поехали в незадолго до этого открывшийся горнолыжный курорт в Клавьере, в Италии, рядом с границей. Анни каталась, я приходил в себя. В последний день нашего пребывания на курорте мы устроили пикник в снегу над долиной. Я необдуманно разделся до плавок и ещё до возвращения в Париж заболел острой формой тонзиллита. Я переехал к Анни, она мне готовила и поставила меня на ноги. Потом мы узнали, что вскоре из Германии приедет её муж. Он не жил у неё, когда был в Париже, но мог в любой момент приехать её навестить. Жизнь в ожидании его неизбежного появления была не самой весёлой.

Я перевёз рояль фирмы Pleyel[138] в студию и переехал в неё сам. Гарри в то время не было в Париже, и Амелия развернула дисциплинарную кампанию против Абделькадера и запирала его на кухне. Всё было не так ужасно, как можно было бы подумать, потому что спальня и ванная примыкали к кухне, месту его заключения. Потом Амелия придумала морить Абделькадера голодом. В тот день, когда я его освободил, он ел только свежие сливки, большой запас которых Амелия купила ему накануне. В общем, к тому времени Абделькадер ненавидел Амелию гораздо сильнее, чем она его.

Спустя несколько дней вместе с Абделькадером мы пошли на фотовернисаж в La Portique на бульваре Распай. На выставке были работы Атже[139], Мохой-Надя[140], Ман Рэя[141] и других известных фотографов. На вернисаже собрались лучшие люди Парижа. Я встретил пару знакомых и потерял Абделькадера из вида. Неожиданно услышал крики: Monsieur Paul! Monsieur Paul! Viens vite! / «Господин Поль! Скорее сюда!» Я пошёл на голос Абделькадера и увидел, как он пробирается сквозь толпу с криком: «Сюда! Смотрите! Вот старый добрый джентльмен, который дал мне пятьдесят франков!» На почётном месте в конце зала висела огромная фотография Андре Жида в берете. Об этом случае потом со смехом рассказывала половина Парижа.

В характере Амелии было что-то маниакальное, и она упорно боролась за то, что считала правильным. Она твёрдо решила избавиться от Абделькадера, но понимая, что тот является слугой Гарри, знала, что должна обставить всё так, чтобы возникло ощущение — не она его выперла, а он уехал по собственной инициативе. Я пытался успокоить парня и уверял его, что скоро он поедет с Гарри в Америку, но без особого успеха. Своё мнение обо мне Амелия не скрывала. «Я упеку тебя в клинику», — говорила она со злым прищуром. Я рассказал об этом Карло Суаресу как забавную историю. «Будь осторожнее, — посоветовал он мне. — Баба она крутая». Иногда я приводил в студию Анни. Хотя от Амелии веяло неприязнью, она была слишком хорошо воспитана, чтобы открыто показать свои чувства словами и поведением.

Когда Амелия стала советовать мне делать уколы в спинной мозг (теперь она была убеждена, что я болен сифилисом[142]), я переехал в квартиру Карло. По утрам я возвращался в студию, чтобы заниматься на пианино, в это время Амелия не всегда была в квартире. Я торопился закончить сюиту из шести песен на свои стихи, чтобы отправить ноты Аарону для исполнения весной в Яддо. Однажды, когда я пришёл в студию, то увидел, что работ Миро на стенах уже нет. Кроме этого студия казалась подозрительно пустой. Я обошёл квартиру и не нашёл Абделькадера. Потом поднялся на второй этаж лофта и застал его в полном беспорядке. Большая часть одежды моей и Гарри исчезла, осталась пара рубашек и носков. Разбирая вещи, я услышал, что пришла Амелия, спустился вниз, чтобы сообщить ей о пропаже, но по выражению её лица понял, что она уже в курсе дела.

«Он хотел уехать в Африку и уехал, — сообщила Амелия. — Я отвезла его в магазин Louis Vuitton и купила ему чемоданы, и он уехал». Абсурдность того, что Абделькадеру купили дорогущие чемоданы Louis Vuitton, дошла до меня не сразу, а лишь позднее, когда я немного успокоился. «А где моя одежда?! — воскликнул я. — И одежда Гарри?» Она лишь пожала плечами и спокойно ответила: «А чего ты ожидал, если в доме живут простые арабы-побирушки? Можно было бы догадаться, чего-то не досчитаешься».

«Абделькадер никогда не воровал. Ты сама отдала ему мою одежду, так ведь?» Она подло рассмеялась и ответила: «Конечно, нет. Я отвезла его на вокзал Орсе, вот и всё».

«А Миро куда делся? Он его тоже взял?» — с тоской в голосе спросил я.

Мои слова вызвали у неё ноль реакции.

«И он куда-то делся? Об этом ничего не знаю».

На обратном пути я заглянул в комнату консьержки и сообщил ей о пропаже работ Миро. Она не понимала, о чём я. Какие ещё картины? Я описал ей, какие. Ahh! Monsieur veut dire ces vieux morceaux de bois? / «Aaa! Вы имеете в виду, господин, эти старые фанеры? А я думала, вы хотите их на помойку отправить. Я их выбросила».

К счастью, она положила их в подвал, поэтому Миро не был потерян. Когда Гарри вернулся в Париж, он отнёс картины в Galerie Pierre на реставрацию, которую проделал сам Миро, и его произведения снова украшали стены студии.

Жена Карло уехала в Калифорнию, чтобы быть в обществе Кришнамурти. Самого Карло я видел не часто, потому что он был очень занят. В доме жили двое его детей в возрасте пяти и семи лет и несколько слуг итальянцев. Мы все вместе обедали на кухне. Карло жил в пентхаусе на верхнем этаже высокого дома на авеню де ла Бурдонне, находившегося напротив Эйфелевой башни. В трёх комнатах пентхауса по указанию Карло сделали окна на уровне ног, чтобы лучше видеть башню. Сам Карло был коммунистом-интеллектуалом, но не членом партии. Он часто говорил о революции. Однажды я отвёл его сына, семилетнего Бернарда в филармонию на три концерта Прокофьева для пианино с оркестром. В такси по пути домой Бернард повернулся ко мне и спросил: «Почему все они сумасшедшие?» «Кто?» — переспросил я. «Все люди на улице. Папа говорит, что все они сумасшедшие. Он говорит, что они — капиталисты и всех их скоро убьют. Но почему они капиталисты?» Я не нашёлся, что ответить мальчику.

Зима в Париже оказалась гораздо менее приятной, чем я предполагал. Дни были короткими, холодными и серыми. Солнце практически не выглядывало, и всё это