В Париже Абделькадер познакомился с моей матерью, сразу уселся к ней на колени и, поигрывая цепочкой у неё на шее, произнёс: Je te jure, madame, je t'aime comme ma mère. / «Клянусь, госпожа, люблю тебя, как мать». От такого неожиданного поведения Абделькадера мне стало мерзко. Спустя несколько минут она отозвала меня в сторону и спросила, в порядке ли у него с головой.

В Париже я водил мать туда, куда обычно водят туристов. Мы сходили на Bal Nègre[155] на rue Biomet и в театр Гран-Гиньоль. Ей всё нравилось, но она не захотела погостить подольше. Сказала: «Твой отец меня уже заждался». Как только я посадил мать в поезд, отправляющийся в город, откуда отплывал её корабль, то тут же поехал на остров Поркероль[156], к Вирджилу Томсону и Морису Гроссеру. В поезде решил прочитать «Песни Мальдорора». Раньше знал его только по отрывкам. Мне гораздо больше нравился Лотреамон, чем Рембо[157]. То, о чём он говорит (по крайней мере, в изложении сюрреалистов)[158], было почти так же убедительно, как и у Рембо, а само произведение, вызывающе грубое и без всякого сюсюканья, воспринималось гораздо легче.

На Поркероле было хорошо. Я пробыл там около недели, два дня из которой снова провалялся в кровати с солнечным ударом. Меня навестил Вирджил, после чего тут же отправился к гадалке. Судя по всему, та гадала по кипящей воде. Сказала, что до заката решится, выживу я или умру (видимо, от зноя).

Я вернулся в Монте-Карло и продолжил работу над своим музыкальным переложением стихов из «Анабаса»[159]. Узнав, что Джордж Антейл[160] живёт в Кань-сюр-Мер, я приехал туда, чтобы с ним встретиться. Вместе со своей венгерской женой по имени Боске он жил в маленьком доме на центральной площади деревни. Я был польщён их гостеприимством: могли бы от меня отбояриться, но пригласили на обед. А после обеда Джордж несколько часов играл на пианино, декламируя и напевая отрывки из «Трёхгрошовой оперы» и «Махагони» Курта Вайля[161]. Я несколько раз возвращался в Кань-сюр-Мер, чтобы увидеться с Джорджем и Боске, вместе с ними ходил в кино в Ницце. Джордж продвигал кампанию с целью заинтересовать композиторов в написании опер. Он утверждал, что опера — это музыкальная форма будущего. Он и сам писал оперу об Елене из Трои с либретто популярного в те годы Джона Эрскина[162] и исполнил для меня пару арий. Я думал, что услышу что-то в его широко известном стиле Ballet Mécanique, и был слегка расстроен тем, что музыка оказалась скорее ближе стилю Пауля Хиндемита, чем эстетике Стравинского, которую я надеялся уловить.

В Монте-Карло я прожил до декабря, и, когда погода испортилась, начал снова мечтать о Северной Африке. Вскоре поехал в Марсель и сел на корабль, идущий в Алжир. В первую ночь на корабле в баре я разговорился с французскими офицерами, один из которых поведал мне о городе Гардая в сердце пустыни, и от души советовал мне провести зиму. Il y a une palmeraie qui est une merveille! / «Там есть пальмовая роща, которая просто чудо!» — произнёс он с восторгом. Я решил туда поехать.

Прибыв в Алжир, я в тот же вечер сел на автобус, идущий в Лагуат, куда прибыл вечером следующего дня. Следующим утром шёл дождь, который лил весь день, пока я искал нормальный отель. В тот вечер я сел на автобус в Гардаю, и проехав пять километров, мы застряли в огромном бассейне воды, подобии озера, где к центру становилось всё глубже. Пассажиры вышли, подтянули бурнусы и побрели по воде в поисках суши, которую не нашли, и вернулись в автобус, где планировали спать до утра. Водителем автобуса оказался европеец, который советовал мне вернуться в Лагуат, чтобы там переночевать. Я не хотел оставлять весь свой багаж, закреплённый на крыше автобуса, и не испытывал никакого желания возвращаться в очередной поганый отель, но водитель приказал высокому алжирцу взять меня на спину, самого водителя автобуса взял на спину другой алжирец, и нас вынесли на сухую землю. Потом алжирцы вернулись к автобусу, а мы побрели назад в Лагуат в Grand Hotel du Sud. На следующее утро «озеро» практически засохло. Я волновался по поводу своих вещей в автобусе, но это потому, что ещё не знал, что такое французская Сахара.

Водитель уверял, что в пустыне можно было оставить на камне ручные часы, а через месяц найти их на том же месте.

В Гардае тоже был дождь, как утверждали местные, впервые за семь лет. Под городом рядом с дорогой появилось озеро, разлившееся до самого посёлка. Пара-тройка местных ребят, никогда не видевших воду, пытались идти по ней как по земле, и утонули. Уйма женщин вышло на берега «озера». Они черпали воду и брали домой «про запас» ещё целую неделю, пока озеро окончательно не исчезло.

Мне эти места очень понравились, и я начал искать дом, где мог бы остановиться. Мне помог начальник гарнизона лейтенант д'Арманьяк. Он нашёл мне отличный дом с садом, окружённый высоким забором, поверху которого были закреплены осколки бутылок для того, чтобы никто не проник на территорию. Дом находился не в городе, не в близлежащих деревушках, представлявших собой так называемый гептаполис Мзаба[163], а в пустыне, рядом с Дорогой де Мелика / Route de Melika в десяти минутах ходьбы от дома самого лейтенанта. Он прислал мне парня на роль домашнего слуги, отстранённого державшегося молодого человека себе на уме. Может, он и хотел работать, но во время собеседования упорно отказывался на меня смотреть. Мне это показалось плохим знаком, и я спросил лейтенанта, можно ли верить парню. On ne peut pas savoir / «A кто его знает?» — ответил он. Я подождал следующего кандидата. Из местного католического прихода мне прислали одноглазого мужчину, который мне понравился, и я его нанял. Стряпать он умел не ахти, но был умён и трудолюбив. К тому же однажды спас мне жизнь.

Мзаб находится в изолированном районе на севере алжирской пустыни Сахара, и в декабре там холодно. В ту зиму из-за общего истощения после перенесённого тифа я стал мёрзнуть больше обычного. В моём маленьком доме было мёрзло, как в холодильнике. На улице, за дверями моего жилища, пальмы испепеляло беспощадное солнце, но как только я входил внутрь, мне становилось холодно. Может, это толстые глиняные стены слишком хорошо предохраняли