Пепа бежала рядом и так подладилась под ритм моих шагов, что я практически не замечал ее. На расставленных вдоль улицы столиках лежали кучи старых книг, среди них много соблазнительных. Я неспешно рассматривал их, но теперь легко справлялся с любым искушением. Ради того срока, который мне осталось прожить, не стоило пополнять библиотеку. Еще не так давно выглядело бы странно, если бы я прошел улицу из конца в конец – в ту или другую сторону – и не купил хотя бы одну книгу. Но одной, как правило, дело не ограничивалось – моего улова хватало на долгое время.

Однако пора вернуться к прерванному рассказу. Рассматривая книги, я незаметно засунул томик Камю между сложенными стопкой романами по три евро за штуку (или пять евро за пару). Потом невозмутимо двинулся вниз по улице, задерживаясь у каждого столика, и, когда дошел до последнего развала, вернулся назад, отыскал своего Камю и купил за указанную на плакатике цену. Букинист спросил, не нужен ли мне пакет. Я отказался, объяснив, что роман легко уместится у меня в кармане.

Домой я возвращался по бульвару Прадо. При виде вывески незнакомого мне бара «Ла Таперия» я понял, что умираю от жажды, и вошел туда. Официантка, говорившая с каким-то латиноамериканским акцентом, принесла мой заказ. За соседним столиком тип лет тридцати пяти, а может сорока, седой и в очках, во всю глотку заорал в телефон, мотая головой от возмущения. – Какая же ты дрянь! – Эту фразу он повторил несколько раз. – Можешь засунуть себе этого ребенка в задницу! – Он то и дело хватался за лоб и просто задыхался от ярости. – Что? Ты меня убьешь? Давай, спускайся, если хватит духу, мерзавка.

Официантка попросила его не кричать, при этом она положила руку ему на плечо и назвала по имени. – Простите, это у меня вышло против воли, – извинился он, выходя из бара.

А я подумал: «Как хорошо я тебя понимаю, друг!» И мне страшно захотелось выйти следом за ним, рассказать ему всю мою жизнь и в ответ услышать его историю. Чтобы мы вдвоем напились, а потом плакали и смеялись до рассвета… Под конец я подарил бы ему роман Камю, который вместо этого оставил на столике, заложив между страницами меню. И сделал это скорее от лени и усталости, чем по какой-то другой причине.

9.

Я беру в руки следующую из анонимок, найденных в почтовом ящике. Она больше похожа не на записку, а на короткое письмо. Вот она:

Вернувшись домой, я расправил листок на кухонном столе и спросил Амалию:

– Это ты написала?

Она твердо заявила, что нет. И вообще, если бы она хотела высказать мне что-то подобное, высказала бы, как всегда, в лицо.

– Но ты ведь прочитала записку, когда шла домой.

Амалия без малейших колебаний признала, что да, прочитала, но признала с таким видом, будто ее это никак не касалось.

– А почему же ты не принесла анонимку домой?

Жена раздраженно ответила, что занимается только своей корреспонденцией. Я смолчал. Итак, получается, что сотня глаз и сотня ушей следят за мной вроде бы прямо из стен.

10.

Еще в подъезде, едва просмотрев послание, написанное с явным желанием оскорбить меня и запугать, я провел рукой по своему загривку и убедился, что волосы там действительно слишком длинные. Я вспомнил отца. В последние годы он пережил много огорчений и почти перестал следить за собой. Даже когда шел на занятия в университет, вид у него был неряшливый. И я вдруг понял, что, сам того не желая, могу повторить его историю, если поддамся лени и апатии.

После нашей с Амалией ссоры на плоской крыше не осталось никого на свете, кому я хотел бы нравиться, нет у меня теперь и жены, которая заботилась бы о моей внешности, подстригала бы мне волосы на затылке, ругала бы за пятна на одежде, за волосы, торчащие из ушей и носа, и предупреждала бы, что от моего тела дурно пахнет и мне пора сменить нижнее белье, которая стригла бы мне ногти и мыла в душе.

В принципе, к легкой неопрятности я отношусь вполне терпимо, поскольку числю за ней в известных пределах защитные функции. Тем не менее я решил не следовать примеру отца по части личной гигиены, чтобы не стать объектом шуток и перешептываний в школе, но в первую очередь, чтобы не дать Амалии повода для злорадства, как и повода почувствовать себя победительницей, раз без ее забот я вроде бы не в состоянии обойтись.

В тот же самый день, когда я прочел анонимку, мне в голову пришла странная мысль попросить Никиту – как товарища, а не как сына – побрить мне загривок безопасной бритвой. Сперва я объясню ему, что сам вряд ли сумею как следует побрить место, которого не вижу. А потом скажу, что отныне не могу рассчитывать на помощь его матери. Я наивно полагал, что парень в тринадцать лет вполне способен освоить азы парикмахерского дела. Войдя к нему в комнату, я застал сына за странным занятием: он стрелял из игрушечного пистолета по собственному отражению в зеркальном шкафу. И сразу стало понятно, что просить Никиту об услуге не имело смысла. За несколько евро наш местный парикмахер привел мой затылок в идеальный порядок, и не только затылок. Я до сих пор регулярно посещаю эту парикмахерскую, хотя, с тех пор как переехал в Ла-Гиндалеру, добираться сюда мне стало далековато. Иногда я иду к нему бриться – потому что мне нравится, как добряк намыливает мне щеки, как ловко касается моего лица, докучая болтовней о разных интересных для него самого вещах, главным образом о футболе.

11.

В тот раз, когда я вернулся из школы, мама устроила выволочку Раулито. Крики я услышал еще на лестнице. Брат, по своему обыкновению, орал как резаный или как поросенок на бойне, по выражению отца. Мама в бешенстве накинулась на меня, не дав мне не только разуться, но и опустить портфель на пол. Она спросила, уже занеся руку для первой оплеухи, не читал ли и я тоже ту самую тетрадь. Но я не знал, о какой тетради идет речь.

– Прекрасно знаешь.

Надо сказать, я и вправду услышал про тетрадь в первый раз. Глянув на мое изумленное лицо, мама, кажется, поверила, что я не вру, и добавила, исключительно чтобы припугнуть меня:

– Смотри, если я узнаю… – И опять занялась Раулем.

Перед ужином, когда папы не было дома, она с остервенением порвала на мелкие кусочки тетрадь, которую я никогда раньше не видел, потом собрала обрывки, швырнула в раковину и подожгла. В языках пламени гибло что-то такое, чего я не мог понять. Я не понимал ничего, ну ничегошеньки – ни причины маминых слез, ни ее бурчанья, ни того, почему она опять вдруг принялась таскать Раулито за вихры. Но любопытство уже завладело всем моим существом – аж тело зудело, требуя немедленно что-то предпринять. Поэтому, как только мы с братом легли спать и погасили свет, я подскочил к его кровати, двумя руками сжал ему горло и сказал: