Поначалу перед нашими визитами туда Амалия всякий раз просила – ради всего святого! – чтобы я проявлял чуткость и слушал их, как слушают детскую болтовню, не применяя это к себе, ведь мы с ней, в конце-то концов, собираемся жить своей жизнью, независимой от чьих-то мнений и желаний.

– Они немного старомодные, – оправдывала родителей Амалия, а в качестве примера неразумного поведения приводила свою сестру Маргариту.

Совсем юной Маргарита решила быть самостоятельной и, едва ей исполнилось восемнадцать, ушла из дома и надолго порвала всякие отношения с отцом и матерью.

– И тогда они, надо полагать, лишили ее наследства.

– Ничего подобного! На самом деле оба они добрейшие люди: сначала много шума – а в итоге все как-то само собой рассасывается.

На пятой минуте знакомства со своими будущими тестем и тещей я их возненавидел. Через час у меня вспыхнуло желание долго чем-нибудь колотить обоих. Я до сих пор не понимаю, как мне удавалось столько лет держать себя в руках.

Тесть был более предсказуемым, хоть и зацикливался на одних и тех же темах, поэтому его я переносил легче, чем старуху. Иначе говоря, он цеплял меня не так глубоко. Просто в разговоре с ним надо было избегать политических вопросов. Я приучил себя изображать интерес к той мракобесной чуши, которую он нес. И только кивал, вроде бы следя за ходом его рассуждений, и никогда не возражал. Таким образом удавалось соблюдать нужную дистанцию и скрывать отвращение, которое внушали мне как его мнения, так и физический облик, поскольку из-за псориаза кожа у старика шелушилась и белые чешуйки вечно летели во все стороны.

Он оправдывал диктатуру Франко. И тосковал по ней. Любил повторять лозунги франкистского режима, который считал прежде всего периодом благополучия и порядка. Моя позиция была очевидна, поэтому я ни в коей мере не мог заразиться от него этой обветшалой идеологией. Хотя я бы с куда большим трудом выносил подобные бредни, будь он хорошим человеком. Добрым и приветливым, но страдающим некоторыми заблуждениями. Нет, хорошим он не был.

– Ну что, небось станете голосовать за Народную партию? – приставал он к нам с Амалией перед выборами, пытливо заглядывая то мне, то ей в глаза.

Его разговоры бесили меня, но, к счастью, мы виделись довольно редко.

Старуха оказалась куда противнее. У нее была мерзкая привычка вмешиваться в чужую жизнь. Ей нравилось всем навязывать свое мнение. Она обругивала нашу с Амалией манеру одеваться, нашу мебель, наши прически, выбор места для летнего отпуска, а однажды даже принялась распекать за номер купленного нами лотерейного билета:

– На что он оканчивается, на пятерку? Именно такой выиграл неделю назад. Два раза подряд пятерка на конце никогда не выпадает.

И еще она вечно делала из мухи слона.

Моя теща обычно вещала от лица самого Господа Бога, роль которого вполне готова была взять на себя, когда наступал час кого-то карать или миловать. Она была жадной, злоязыкой, властной и всюду совала свой нос – короче, была совершенно невыносимой. Людей отвратительней я в жизни не встречал. С немыслимым гонором. Брюзга. Вампирша. Фанатичка по части порядка и чистоты. Уже один только ее визгливый голос, суровый фальцет старой ханжи, доводил меня до белого каления. Я никогда не слышал от нее ничего интересного, доброго или хотя бы забавного. Седина, покрашенная в бледно-фиолетовый цвет, четки, скелетоподобная худоба, боязнь сквозняков, вставная челюсть, ханжество, кисти рук с фиолетовыми венами, затхлый запах одеколона, холодные щеки, которые мне приходилось целовать из вежливости, будь она проклята, – и многое-многое другое, что не буду перечислять, чтобы не стошнило, составляли облик этого существа. Она вызывала у меня утробную ненависть – такую мощную, что иногда после общения с ней и со старым фашистом, но особенно с ней, я физически расклеивался и, вернувшись домой, с порога мчался в душ.

4.

Амалия. Это имя обрело для меня высочайший смысл. В каждой его букве я видел отражение очаровательной женщины. Если кто-то произносил имя Амалия, я чувствовал счастливый трепет. А если при этом присутствовала и она сама, восторг был полный. Оно казалось мне синонимом красоты, нежности, ума и душевного сродства. И то, что она отвечала на мою любовь и была готова жить со мной, деля радости и невзгоды, я воспринимал как самый щедрый подарок судьбы.

Хорошо известно, что любовные чувства, какими бы прекрасными и гармоничными они ни были, могут угаснуть, и часто это бывает следствием постепенного охлаждения, не всегда заметного до тех пор, пока некое событие, некая сцена или опрометчивая фраза вдруг все не обрушат.

День за днем мы с Амалией с общего согласия поднимали шарик воображаемого маятника выше и выше в сторону любви – и перешли допустимый предел. Но я не мог предвидеть – и она, наверное, тоже, – что, когда мы этот шарик отпустим или он выскользнет у нас из рук, его очень быстро метнет к противоположному краю; и в результате то, что притягивало нас друг к другу, внезапно станет отталкивать. Это было непоправимо. За очень короткий срок симпатия сменилась презрением, поцелуи и шутки – безоглядной ненавистью. И сейчас, когда я пишу эти строки, чувствую, как при одном только упоминании имени Амалия внутри у меня все переворачивается.

Но я извлек из нашей истории правильный урок и больше никогда никого не идеализировал. Время от времени, как и любой мужчина, я испытываю сексуальный голод. И тогда готов платить сколько положено за то, чтобы мне помогли его утолить. После чего чувствую себя свободным. Порвав с Амалией, я поклялся себе, что впредь ни одной капли энергии, или искреннего чувства, или иллюзий не потрачу на любовные отношения. И Бог свидетель, если Он может быть свидетелем: клятву я неукоснительно выполнил.

Амалии было далеко до идеала. Это я идеализировал ее как в физическом, так и в интеллектуальном плане, чтобы мне было еще приятнее находиться с ней рядом и, возможно, чтобы убедить себя самого, будто я люблю существо необыкновенное. А когда жизнь с ней вдруг стала непереносимой, сразу обнажились ее недостатки – дурной характер, мстительность, провалы в образовании и все то, что я не желал видеть в течение многих лет, пока старался придать романтическую возвышенность пошлому минету в лиссабонской гостинице.

5.

Они обе унижали меня, но я этого словно не понимал. Одна из трусости не могла собраться с духом и сказать мне прямо в лицо: «Да, ситуация сложилась вот такая и такая, а как ты теперь поступишь, решай сам». Поведение второй осталось для меня загадкой, но я не собираюсь в этом копаться, хотя допускаю, что тут важную роль сыграл эгоизм, то есть желание отвоевать у соперника объект своей страсти. Если взглянуть на дело с точки зрения обеих, то, видимо, для осуществления их плана надо было, чтобы я отнесся к этой ситуации как к данности. А какое решение я в конце концов приму, если вообще его приму, не волновало их ни в малейшей степени. Кроме того, у них был козырь, поскольку они знали, что я не способен на бунт. В крайнем случае, по их прикидкам, мог немного поорать, но это послужило бы лишним доказательством моего бессилия и мало бы их задело.