Когда я был маленьким, мне было невыносимо видеть, как она нянчится с Раулито: берет его на руки, кормит грудью, целует с отвратительной нежностью, поет песенки и строит гримасы, пытаясь рассмешить… А меня терзала ревность, и хотелось колотиться головой о мебель.

Даже на пороге юности я продолжал цепко следить за мамой, чтобы проверить, поровну ли она делит свое внимание и свою любовь между нами. И если замечал, что брату повезло больше, начинал ненавидеть мать всеми силами своей души. Конечно, я скрывал эти чувства, так как боялся прогневить ее, ведь тогда она навсегда сделает своим любимцем Раулито.

Мама лупила нас по любому поводу. Но не потому, что была злой. Да и била небольно, мне иногда даже нравилось получать от нее затрещины – они как будто доказывали, что она переживает из-за моего поведения или сердится, а значит, я ей не безразличен. В маминых приступах гнева была своя красота. Часто они сопровождались причитаниями или даже слезами, как если бы кто-то ударил ее саму. Только со временем я стал замечать, что она подозрительно часто, хоть и не всегда, била нас с братом на глазах у папы, словно желая доказать тому, что вовсе не балует нас, как он утверждал. Отец был уверен: всякие там нежности только портят мужчин. Не раз случалось, что после взбучки мама тайком от мужа прижимала нас к груди или гладила по голове.

Во время вспышек ненависти я считал, что мама заслуживает наказания. И папа, сам о том не подозревая, брал на себя роль карающей руки. Наверное, еще и поэтому мне становилось с каждым днем все труднее ненавидеть мать, ведь у меня крепло убеждение, что рано или поздно она получает по заслугам, а это в моих глазах значило: недавно она повела себя неправильно, и папа, который нередко доводил ее до слез и которого она боялась не меньше, чем мы с братом, поквитался с ней за меня. Таким образом справедливость торжествовала, а моя ненависть таяла.

Маму никто не назвал бы святой. Недостаток физической силы она компенсировала изощренной склонностью к тайной мести. Все свидетельствовало о том, что она жила богатой внутренней жизнью, к которой никого не подпускала. И думаю, не лишала себя некоторых удовольствий, разумеется втихую. Я ее не осуждаю. А может, все-таки осуждаю, но у меня не хватает духу бросить в нее камень, это было бы низко, поскольку, каким бы суровым ни оказался мой приговор, он вряд ли будет более жестоким, чем выпавшая на мамину долю судьба.

Едва успев овдоветь, она ошарашила нас с братом откровенным признанием, что никогда не испытывала к отцу ничего похожего на любовь, даже в самом начале их супружеской жизни. Она вышла за него, не питая никаких иллюзий, а позднее очень сокрушалась и злилась, что в годы их молодости у нас в стране были запрещены разводы.

2.

Взявшись писать дневниковые заметки, я все-таки не чувствую полной свободы. Вот ты, мой сын, прочитаешь ли их, когда меня не будет на белом свете? Хватит ли у тебя ума и терпения, чтобы дойти хотя бы вот до этих строк? Да и поймешь ли ты что-нибудь?

Думая о тебе, я просто не могу не вспоминать, сколько раз ты срывал меня с резьбы.

Мне приходилось вести с самим собой титаническую борьбу, чтобы не возненавидеть тебя. И даже в самых трудных ситуациях я находил тебе всякого рода оправдания: бог не наградил нашего Никиту умом, мы с Амалией, как стало потом очевидно, не нашли верного подхода к его воспитанию и сами служили для сына не лучшим примером.

Но скажу откровенно: только совершенно непрошибаемый человек смог бы не возненавидеть тебя. Почему? Да потому, что трудно найти более отвратительное создание среди тех, кому выпало дышать воздухом нашей планеты. Заметки, которые я пишу ежедневно, должны содержать всю правду обо мне, и это будет печальная правда, горькая и отталкивающая. А моя правда о тебе заключается в следующем: переворошив как следует свою память, я не отыщу там ни одного дня, ни одного-единственного дня, когда бы ты не дал мне повода для ненависти. Я мог бы уже давно отмахнуться от сына, но не сделал этого. Потому что с самого начала твердо решил смириться с бременем отцовства, как смиряются с горбом за спиной.

Если ты даже не заметил моей ненависти, меня это ничуть не удивляет. К тому же ты не понимаешь иронии. Однажды я обнял тебя и сказал, что люблю. И ты поверил. Если не считать тех многочисленных случаев, когда тебя следовало взять и удушить, ты вызывал у меня очень частые, но короткие приступы ненависти. Они были похожи на вспышки искр с примесью разных добавок – смирения, педагогической ответственности и легкого сочувствия. Признаюсь, что ненавидеть такого сына, как ты, – дело утомительное, хотя куда более утомительно любить подобного тебе. Я испробовал и первое и второе и всякий раз терпел неудачу.

Однажды мне вдруг пришло в голову, что я попросту не являюсь твоим биологическим отцом, что жена забеременела, проведя ночь с каким-то другим мужчиной – ну, не знаю, скажем, с бандитом, который встретился ей в темном переулке. Это предположение могло бы утешить меня в горьких раздумьях, но оно рассеялось как дым, едва я вспомнил, что у нас с тобой одна группа крови, одной формы нос, одного цвета глаза и волосы.

Чем больше я тебя ненавидел, тем больше жалел. Чем больше я сочувствовал тебе, тем больше, как мне казалось, ты заслуживал мою ненависть. И сколько раз, дойдя до полного отчаяния, я воображал, что мог бы сделать величайшее одолжение и твоей матери, и себе, и всему миру, и тебе самому, если бы взял палку и стал лупить тебя, пока не превратил бы в беспомощного калеку. При этих мыслях на лице моем невольно появлялась улыбка, смысла которой я не понимаю.

Как сказал один поэт, которого ты не знаешь и никогда не узнаешь, я ненавидел тебя, любя, и любил, ненавидя, а вообще-то, ты был мне безразличен[20], и все это одновременно – так искры, внезапно вылетающие из пушки, мечутся туда-сюда в эмоциональном хаосе.

3.

Прежде чем познакомить меня со своими родителями, Амалия предупредила, что они люди своеобразные. «Как и все мы», – подумалось мне. Кроме того, в те дни я был так влюблен и настолько зависим от своего либидо, что на все прочее не обращал никакого внимания; и я согласился бы на любые налоги, пошлины, таможенные сборы, вообще на любые условия – лишь бы остаться рядом с этой женщиной, которая была не только красивой, элегантной, обаятельной, имела чудесные губы, глаза, ноги, грудь, талию, но еще и умела вести себя в постели как ласковая и упоительно бешеная кошка. От меня, конечно же, не укрылось, что моя мать, с которой отношения у Амалии явно не складывались, не могла считаться для нее завидным жизненным приобретением, поэтому решил помалкивать и про ее родственников.

То обстоятельство, что Амалия не спешила познакомить будущего мужа с родителями, насторожило бы любого. Но ведь обычно горькое лекарство дают маленькими дозами, так и Амалия осторожными намеками постепенно готовила жениха к неизбежной встрече. Напрасно старалась. Ясно, что в некоторых ситуациях я веду себя как круглый дурак. Но, с другой стороны, почему меня должна была волновать ее родня? Меня волновала только Амалия. К тому же она очень часто повторяла, что ее отец с матерью – хорошие люди, поэтому дурных предчувствий я не испытывал и, когда подоспел час знакомства, шел к ним с самыми добрыми надеждами.