ней было, лишь кое-где выступали углы когда-то бывших приборов. Он смотрел будто изнутри громадного воздушного шара, надутого в тесноватом, с углами, пространстве.

"Ну, вот и все, – спокойно подумал он. – Вот и все, Фалин. Мы равны теперь с тобой. И с вами, Алексей Маркович. И нет у вас высоты безгрешности передо мной, и нет у меня пропасти вины перед вами. Равны. Равны!.."

"Равны?!. – мысль, невероятная, невозможная, еще не оформившаяся, но уже завершённая, полная, мелькнула у него в голове. – А если?.. Бог ты мой! Ну да, ведь никогда не видели в Канале двух "голландцев" одновременно… Никогда… – он вспомнил вчерашний разговор с Божичко и свой сегодняшний прожитый сон Истомина. – Мы прорастаем друг в друга? Бог ты мой! Значит, мы вовсе не равны, мы просто одно и то же… Что?.. Мы разные проявления одной сущности?.. Какой?.. Что мы есть? Сам Канал? Образ его? Его зеркало?.. Собеседник?.. Но мы не понимаем его языка… А он – наш?.. Он вырывает людей, не думая об их болях и трагедиях. Быть может, он просто не понимает, как ТАКОЕ может быть трагедией? Что для него маленькая боль?.. Чего он хочет?.. Сделать себе равного?.. Но разве мы, все люди, не есть он сам?.. Зачем еще?.."

Вопросы роились в его голове, рождая вопросы. Он чувствовал, что где-то здесь, рядышком, в полужесте, что-то важное, что-то, единственно и оправдывающее всю его жизнь. Он мучительно пытался уловить это что-то и не мог, оно скользило мимо, дразня. Он хотел остаться, чтобы понять, он чувствовал, что сможет это. Он неистово хотел остаться…

"А как же "голландцы"? – подумал вдруг он. – Ведь только я умею их искать… А новый, когда он найдет всех?.. Что будет с Истоминой? с Фалиным? Он сойдет с ума в своих катакомбах… С Сережей?.."

Все встало перед ним – обожженные руки Фалина – он только теперь и совершенно ясно понял, почему они были обожжены – Фалин сжигал и выхватывал из огня свою единственную тетрадь; пьяный говор Кодомцева, выставленного за дверь; усталое лицо Истомина; остановившиеся глаза Божичко…

"Но ведь он заберет другого…"

Игорь видел, как на уже ставшей совершенно гладкой стене перед ним наметился и стал расти бугорок, словно что-то, еще не различимое, всплывало из ее вязкой глубины. Что это было?..

Рождался его новый мир, как это происходило со всеми "голландцами"?..

Или Канал возвращал ему пульт?..

"Чего я хочу?.. – смятенно думал Игорь, торопя себя, как будто от того, как он ответит на этот вопрос, что-то и вправду зависело. – Чего же я хочу?.. Бог ты мой!.."

Где-то далеко-далеко, едва слышно, зазвучал бездонный, щемящий и долгий, как сама жизнь, голос свирели…

ИСХОД, ВОЗВРАЩЕНИЕ, или "ПРИШЛЫЕ"

Я обопрусь собою сам на себя и пересилю, перевешу всё, не одну эту вселенную.

Андрей Платонов. "Маркун"

Человеческое, слишком человеческое

Фридрих Ницше

Лютни уж нет, но звучат её струны.

Дождик осенний, поплачь обо мне…

Булат Окуджава

Отлучение (Олев, "ломовик")

– Ты всерьёз, Паша?

– Серьёзней не бывает… – Стеблов не смотрел на него, перебирая какие-то документы на столе. – С завтрашнего утра свободен, как ветер. Если есть какие-то планы, можешь считать – прямо с сейчас, под мою ответственность…

Олев растерялся.

В сущности, случилось то, что и должно было случиться. То, что произошло, было как раз нормально, естественно, даже, возможно, справедливо. И всё-таки Олев растерялся.

– Ты отстраняешь меня от полётов?

– Я отправляю тебя в отпуск. Если не ошибаюсь, за последние четыре года ты в отпуске так и не был. За что мне, твоему начальнику, профсоюз и медики должны были давно голову снести.

– Но ведь… Грузы-то я всегда вовремя привожу… – всё ещё на что-то надеясь, неуверенно сказал Олев. – Ну, почти всегда…

– Вот именно – почти… – Стеблов поднял на него глаза. – Какого рожна тебя на этот раз понесло?

– Блик был на экране детектора. Показалось, что тромб в радиальном щупальце, хотел уклониться.

Он соврал. Он ясно видел отметку от "голландца", спутать которую ни с чем другим попросту не мог, однако, он сказал первое, что пришло в голову, даже не рассчитывая, что Стеблов ему поверит.

Когда он, почти три года назад, сообщил в рапорте о первом встретившемся ему в Канале "голландце", его отправили на медосвидетельствование. Когда он позже, после очередной встречи с "голландцем", попытался поговорить, минуя рапорт, напрямую со Стебловым, тот, выслушав, намекнул на необходимость отдохнуть и наверняка отстранил бы Олева от полётов, если бы тот буквально накануне не прошёл плановое обследование. После этого Олев о "голландцах" никому не говорил…

– Какой, к чёрту, тромб?.. – между тем с сердцем сказал Стеблов, затем безнадёжно махнул рукой: – Ладно, Андрей, пустой разговор, – и вернулся к своим бумагам. – Приказ подписан, вывешен. По трудовому соглашению я теперь даже отозвать тебя в первые две недели не имею права. Если, конечно, не будет ничего чрезвычайного…

– Ты всё-таки надеешься? – быстро спросил Олев.

Стеблов вновь поднял на него глаза и несколько секунд молча смотрел.

– Дурак ты. Полоумный… – сказал он после этого. Потом сделал нетерпеливый жест рукой, вновь опустив голову. – Извини, мне надо сводки к планёрке просмотреть. Не забудь зайти в кадры, за приказ расписаться. Отпускные там и всё прочее. Проследи, чтобы не напутали ничего, с наших станется… – последнее он говорил уже, подчёркнуто углубившись в бумаги.

Олев понял, что Стеблову тоже неловко, и, секунду помедлив, вышел из кабинета.

Он остановился в нерешительности посреди коридора. Его отстранили от полётов, и он пока не знал, что с этим делать. Он вдруг подумал, что совершенно не представляет, что это значит – быть отстранённым от полётов. Он просто не помнил такого, чтобы не летал хотя бы день. Разве что в тех считанных случаях, ещё во времена Городка, когда обгорал в Канале, сжигая тромбы, и вынужден был валятся какое-то время в госпитале, да ещё в те две недели, когда шло разбирательство после ухода "пришлых"…

"Странно, – подумал он. – Чего это я вдруг о Городке вспомнил?.."

Уехав из опустевшего Городка почти пять лет назад, он старался не вспоминать о нём. Это было ни для чего не нужно, а значит, не было нужно вовсе. Последний год, может быть, даже два это ему вполне удавалось, тем более, что в Управлении их осталось только трое из тех, кто когда-то работал в Центре