Тот мальчик лгал.

– Ты всегда будешь Марвиком, – заключила она, глядя ему в лицо, темное от полученных синяков и теней вечера. – А это значит, ты всегда будешь ошибкой.

Грейс сглотнула ком в горле и повернулась прежде, чем он успел что-то сказать. Но он схватил ее за руку прежде, чем она успела уйти. И снова повернул к себе.

– Я никогда его не выбирал.

Она покачала головой, но он не дал ей оттолкнуть его, а крепче сжал руку, удерживая на месте. Надо было вырваться, но она этого не сделала, хотя его прикосновение вызывало ненависть. Грубое. Сильное. Жаркое.

«Вранье». Никакой ненависти оно не вызывало.

И она почти совсем перестала злиться, когда он снова сжал ее ладонь и повторил:

– Я никогда его не выбирал. За свою жизнь я наделал много ужасных вещей. Таких, за которые наверняка проведу целую вечность в адском пламени. Таких, за которые ты меня никогда не простишь. И я признаю все свои ошибки. Но вот с этим я никогда не соглашусь. – В его голосе слышался гнев. Нет. Не просто гнев. Жарче. Ярость. – Я никогда его не выбирал.

Ей хотелось поверить в это. Боже, в мире не было ничего, во что ей хотелось поверить сильнее. Но стоило закрыть глаза, и она снова увидела его, много лет назад, надвигающегося на нее с ножом в руке. Она снова увидела, как год назад, укрывшись в темноте, он наблюдал за пылающим лондонским доком.

Но сейчас… кто этот человек? Совсем другой?

Он взглянул на крышу.

– Я поклялся, что подожду.

Она в замешательстве спросила:

– Подождешь чего?

Он смерил ее взглядом.

– Что тебе нужно?

Опять этот вопрос. Он его уже задавал. На ринге. В саду.

«Что тебе нужно?» – как будто он существует исключительно ради ее удовольствия.

Нет. Не удовольствия.

Предназначения.

Всю свою жизнь она знала, в чем оно. Временно занимала чужое место. Была наградой, защитницей. Нанимателем и другом. Деловой женщиной и переговорщицей, бойцом и шпионом. И в ее жизни не было ни минуты, когда она не знала бы своей цели. Когда не имела бы стратегии.

Когда не знала бы ответа.

Но сейчас, здесь, в тиши перед тем, как день сменится ночью, она, Грейс Кондри, Бесперчаточница, жесткая деловая леди, королева Ковент-Гардена обнаружила, что ответа у нее нет.

Она не знает, что ей нужно.

Она не знает, чего заслуживает.

И она в ужасе от того, чего желает.

– Не знаю, – сказала она. Слишком тихо. Слишком откровенно.

Это признание изменило его, взгляд ужесточился, подбородок напрягся. Он сделал несколько шагов назад, и внезапно – невозможно! – она разозлилась на разделившее их расстояние.

Но разве не она хотела отдалиться? Не она желала, чтобы между ними пролегло бесконечное расстояние? Не она добивалась, чтобы он ушел и больше никогда не возвращался?

Не это ли ей было нужно?

Конечно, это.

Ведь правда?

Он остановился, и эти два ярда показались ей двумя милями.

А затем, перебив сумятицу ее мыслей, он сказал:

– Приходи ко мне, когда поймешь.

Ожидание стало пыткой.

Этим же вечером Эван стоял в центре своей спальни, испытывая страдания после драки в Гардене и схватки с Грейс. Он знал, что из этих двух мучительных болей пройдет только одна.

Он видел, что она хочет его. Чувствовал это, когда они целовались там, на открытой улице. Слышал в ее тихих вздохах, когда она прижималась к нему, доводя его до неистовства.

Что еще хуже, он видел, как она боролась с этим желанием, когда он спросил, что ей нужно.

Ей нужен он, черт побери.

В точности, как ему нужна она.

И он мог бы убедить ее в этом, когда солнце село за крыши. Она могла бы позволить ему пойти следом, взобраться вслед за ней на крышу, сопроводить домой и остаться на ночь.

Могла бы позволить ему снова ее поцеловать и закончить то, что они начали.

Могла бы сказать ему, что ей нужно. И позволить дать ей это.

Но всего этого недостаточно. Он не хотел, чтобы ему просто разрешили быть рядом. Прикасаться к ней. Целовать ее. Он хотел, чтобы она тоже этого хотела с тем же мучительным, всепоглощающим желанием, с каким этого хотел он.

А это значило – позволить ей выбрать его. Прийти к нему. Взять его.

И он ушел – вместо того, чтобы заключить ее в объятия и держать так, пока она не уступит ему.

«Приходи ко мне, когда поймешь».

Он раздраженно зарычал, пытаясь отогнать воспоминания.

– Ты, черт бы тебя подрал, заслужил это, – пробормотал он себе под нос, повернулся и посмотрел в зеркало, освещенное множеством свечей, зажженных вокруг, чтобы как следует рассмотреть повреждения, полученные днем.

Не развернись он так круто, занялась бы она его ранами? Вопрос возник при воспоминании о тонких пальцах у него на груди – вот они скользят вниз, по ребрам, и делают это нежнее, стоит ему резко втянуть в себя воздух от боли. Первый признак того, что она сочувствует ему.

Как будто ее прикосновения могут причинить ему боль. Даже когда она наказывала его на боксерском ринге, даже когда он принимал удары ее кулаков, он все равно наслаждался ее прикосновениями.

«Она жива».

Годом раньше это откровение могло бы его сломать.

Она была жива, и если он прав, она хотела его, поэтому он рискнул и позволил ей хотеть, оставил ее там, в Гардене, и вернулся в свой дом в Мейфэре, попытавшись незаметно проскользнуть через кухню. Попытка провалилась. Едва увидев его разбитое лицо, кухарка пронзительно завопила, призывая О’Клэра. Тот мгновенно превратился в наседку и начал настаивать, чтобы они вызвали доктора, Скотленд-Ярд и брата – как оказалось, священника.

Убедив дворецкого, что он, конечно, в синяках, но у него ничего не сломано, никакого преступления не совершилось и никакого предсмертного соборования не требуется, Эван попросил приготовить ванну, принести бутылку виски и корзинку бинтов.

Он от души полежал в ванне, как следует приложился к бутылке и только потом приступил к третьему делу, морщась, пока рассматривал синяки, испещрявшие тело. Было темно, обрабатывать раны в полутьме оказалось не так уж удобно, но он не собирался просить О’Клэра принести еще свечей – дворецкий мог бы опять удариться в панику. Так что Эван довольствовался тем, что имел, – зеркалом и дюжиной огоньков пламени, отбрасывавших тени на его торс, пока он осторожно ощупывал ребра.

Он не думал, что ему требуется хирург, но болело основательно, несмотря на выпитый скотч.