Что это за вещь? Неужели… неужели брошь? Брошь, изображенная на том самом портрете, который Маршан вчера забрал с чердака, а сегодня выставил на броканте? Однако в той броши не было ничего особенного. Хорошенькая вещица, не более того.

Не более того? Ничего особенного? Но почему тогда ее упорно копирует Жак в своих безделушках? Почему именно ее воспроизвел несчастный, сошедший с ума от ужаса Лотер Бланш? Впрочем, Жак копирует любимые работы своей матери. И по той же причине запечатлел брошь Лотер. А Катрин изображала ее, возможно, просто потому, что она ей очень нравилась. Просто нравилась, вот и все. И здесь нет никакой связи.

А если все же она существует, эта связь?

Что, если это какая-то особенная брошь? Особенной ценности? Например, белые камушки могли быть символами бриллиантов, а синий камень имитировал сапфир. А сама брошь, предположим, золотая, да еще и работы какого-нибудь известного ювелира. Тогда она и впрямь стоит огромных денег!

Так. Брошь в виде свернувшейся змейки, отделанная бриллиантами и украшенная сапфиром… Что-то такое Алена слышала об этом, причем не очень давно. Но что она слышала? И где?

Нет, не вспоминается. Затупились знаменитые иголки и булавки.

Но, вероятнее всего, речь и в самом деле идет о баснословной ценности. Именно поэтому сегодня на броканте мадам Бланш занервничала, когда речь зашла о другом, более детальном изображении этой броши, а потом рухнула в обморок, увидев Рицци-младшего, который похож на своего деда практически как две капли воды.

– Послушайте, вы проезжали сегодня мимо броканта в Нуайере? – спросила Алена как бы невзначай. – Без шлема?

– Ага, – кивнул Рицци. – Правда, сначала прошелся по городку пешком. Мне хотелось увидеть мадам Бланш. Я и по Муляну колесил, все надеялся увидеть ее, но не удалось. Думал, на броканте повезет. Но там оказалось столько маленьких худеньких старушек… У меня глаза разбежались, честное слово. Даже не знаю, была ли среди них мадам Бланш.

«Сказать ему, что была? Сказать, что она его видела и потеряла сознание, потому что ей померещилось, будто явился призрак из прошлого? – задумалась Алена и сама себе погрозила пальцем: – Нет, это неосторожно. Он может насторожиться, откуда я обо всем так много знаю. Нет, лучше промолчать!»

– Итак, вы не знаете, у кого именно служила Одиль в Париже? – спросила она.

– У какой-то балерины, – рассеянно отозвался Зигфрид, осторожно массируя шею. – Там и услышала, видимо, насчет Одетт и Одиль.

– У балерины? У какой? – удивилась Алена, однако Зигфрид отмахнулся:

– Да не знаю я! Дед вроде называл фамилию, да отец забыл. Он был пивоваром, он человек простой, – продолжал Зигфрид. – В жизни никаких балетов не видел. Дед с моей бабушкой жили в разводе, воспитанием сына он не занимался. Только однажды доверился – попросил съездить в Мулян. Сам-то побаивался – наверное, что здесь его за какие-то военные грехи могут наказать. А отец все дело испортил своей простотой. Дед перед смертью прислал отцу письмо: «Назови сына Зигфридом. Может быть, он во всем разберется!» Отец тогда еще не был женат, только собирался, но потом, когда я родился, просьбу исполнил. Но я тоже от искусства далек. Я спортсмен. Случайно в интернете наткнулся на эти имена, Одиль и Одетт, и только тогда понял, какое «Лебединое озеро» дед имел в виду.

«Сила есть – ума не надо», – с трудом удержалась Алена.

– А у деда раньше нельзя было выяснить?

Она с нескрываемым изумлением глядела на это дитя современного мира, судя по всему, начисто лишенное главного двигателя прогресса – естественного любопытства. Весь в папашу, видать. С другой стороны, чего ждать от пивовара? Наверняка слишком часто пробовал свой продукт. Вот не зря Алена Дмитриева пиво не пьет и другим не советует. Вредное пойло! Это же надо – прожить жизнь, даже не попытавшись разгадать тайну. Съездить во Францию в глухую деревушку – и даже не понять зачем.

– Да как его спросить, если он почти сразу после возвращения отца умер? – пожал могучими плечами Зигфрид.

– В самом деле, никак не спросишь, – пробормотала Алена. – Мои соболезнования.

– Спасибо, – кивнул Зигфрид и поморщился, видно, голова еще болела. – Но я о нем не переживаю. И не видел никогда, да и вообще, знаете, иметь в предках гитлеровца – это не слишком большая радость. Конечно, сейчас к этому уже терпимее относятся, времени слишком много прошло, но все-таки дед был офицером роты пропаганды, а геббельсовцев солдаты вермахта терпеть не могли. Вдобавок я с самого детства знал, что дед лишил нас наследства. Он после войны стал удачливым игроком на бирже, заработал хорошие деньги, правильно их вложил, так что разбогател. Однако все перевел в какие-то фонды помощи семьям бывших солдат вермахта. Вы представляете? – Голос Зигфрида от возмущения дал петуха. – Нашел, главное, куда! Но отец долго не рассказывал, почему старик так мерзко к нему относился. Только недавно открылся. Наверное, стыдно было… А тут я как раз узнал, что значат имена Одиль и Одетт. Понял, что эта старуха просто-напросто обвела моего простака папашу вокруг пальца. И решил приехать – хотя бы посмотреть на эти места, на эту бабку.

Ага, значит, парень любопытства не лишен. И склонен рисковать.

– Слушайте, а вдруг бы ее давно уже на свете не было? – предположила Алена. – Все-таки ехать вот так невесть куда, невесть за чем…

– Я знал, что она еще жива, – подмигнул Зигфрид. – Неделю назад случайно видел по «Евроньюс» сюжет, как французская провинция систематически отказывает в приеме не только беженцам, но даже иммигрантам из стран, которые стали членами Евросоюза совсем недавно. Во всем департаменте Йонна тех, кто дал работу таким людям, можно по пальцам пересчитать, и это возмутительно.

Глаза молодого человека вспыхнули, а наша героиня в очередной раз прикусила свой змеиный язычок. Заводить сейчас политические диспуты было не к месту и не ко времени. Зигфрид продолжал:

– Мадам Бланш оказалась среди тех немногих, кто приютил иммигрантку – правда, всего лишь из Румынии. Так я и узнал, что Одиль Бланш жива. Журналист назвал ее настоящее имя, ни о какой Одетт и речи не шло. Мадам рассуждала, что Франция не раз давала приют беженцам, например, русским эмигрантам после их революции. Мол, она и сама служила у такой эмигрантки. И говорила, что эту традицию надо продолжать.

– Где она служила? Как вы сказали? – резко перебила Алена.

– У русской эмигрантки, – повторил Рицци.

– У балерины, русской эмигрантки… – пробормотала Алена и вдруг закричала: – Фамилия! Как ее фамилия, этой балерины?

– Да говорю же вам, что я не знаю, – отшатнулся Зигфрид. – Чего это вы на меня вдруг заорали? – Он подозрительно прищурился: – И вообще, какое вам до всего этого дело? Это моя семейная история, в которую вы лезете из праздного любопытства. Сам не пойму, что это я вдруг начал перед вами исповедоваться!

Зигфрид вскочил и наклонился над своим мотоциклом. Кажется, контузия, а вместе с ней и припадок откровенности прошли.