Разгорячился его сиятельство, перчатки снял. И заговорил иначе – словно ровня я ему. Словно не мою башку он на стену цеплять собирался.

…И даже «сы» на место стало. Не сипит уже почти.

– У тебя тоже было в жизни нечто необычное. Ты можешь не помнить, это могло с-случиться в детстве, но это точно – было!

…И дон Хорхе Новерадо так считал! Потому, видать, игру старинную затеял. Недаром я победителем оказался.

Да только этому булькающему я ни слова не скажу. Ни про то, как псы Канарские Хуанито на куски рвали, ни про Нее, как Она надо мною склонилась…

– Мы очень долго разговаривали с сеньором Кихада. И что интересно: после знакомства с-с тобою он не просто увидел, он почувствовал этот, другой мир!

…Меч пощербленный! Рыцарь у перекрестка. И Анкора!

– Поэтому завтра вы попытаетес-сь открыть дорогу. С-сила Букв поможет вам. И мне тоже. Я с-смогу увидеть то, что увидите вы. Увидеть – и самому почувствовать. А может, и побывать там!

– Да зачем это вам, ваше сиятельство? – крикнул я в отчаянии. – Вы же католик! Как же можно? Круги эти, буквы, заклинания всякие мерзкие…

– Имена, – перебил он. – Не заклинания – Имена. Я не еретик, я не с-служу Сатане. Я – верный католик, но это знание выше христианс-ства – того, которому учат нас-с священники. И что вс-се эти страхи перед величием нашей Кас-стилии? Ты представляешь, что мы с-сможем найти в другом мире? Да и не будет он другим. Он с-станет частью мира нашего, пос-сле того, как вы с с-сеньором Кихада проложите туда дорогу. Не понимаешь?

– Нет, – вздохнул я. – Не понимаю…

Сплю? Не сплю?

Сплю, понятно. Хоть и видно все, а неправда. Темно в моем подвале, даже днем темно, а тут вроде как свет, и подвал уже не подвал.

– Сказал безумец в сердце своем: «нет Б-га». Они развратились, совершили гнусные дела…

Да и не один я тут. Сон со мною – знакомый такой. Борода седая, волосы под повязкой полосатой, черная тряпица на глазу. Рядом со мною сидит, на меня не смотрит.

– …нет делающего добро. Г-дь с небес призрел на сынов человеческих, чтобы видеть, есть ли разумеющий, ищущий Б-га. Все уклонились, сделались равно непотребными; нет делающего добро, нет ни одного…

Грустно так говорит, словно себе самому. А мне и не страшно, любопытно только.

– Да вы же вроде как померли, сеньор, – говорю я сну. – А не померли если, так объясните. Вы меня неучем величали, а как же неуч умным станет, ежели ему не растолковать, что к чему?

Не отвечает сон, черной тряпицей, что на глазу невидящем, ко мне оборачивается.

– …Неужели не вразумятся все, делающие беззаконие, съедающие народ мой, как едят хлеб и не призывающие Г-да? Там убоятся они страха, где нет страха, ибо Б-г в роде праведных…

– Вечно вы, сеньор, загадками изъясняетесь, – жалуюсь я сну. – Может, вам в радость, что души христианские тут, в доме этом проклятом, пропадом пропадают?

Вроде как дерево треснуло. Или это сон мой смеется?

– Можешь ли ты удою вытащить Левиафана и веревкой схватить за язык его? Вденешь ли кольцо в ноздри его? Проколешь ли иглою челюсть его? Будет ли он много умолять тебя и будет ли говорить с тобою кротко? Можешь ли пронзить кожу его копьем и голову его рыбачьей острогою? Клади на него руку свою, и помни о борьбе…

– Никак намекаете вы, сеньор? – не сдаюсь я. – Вы бы мне словами простыми чего объяснили. Кому башку острогой, значит, протыкать, это и мне, сеньор, понятно. Да только чего задумали они? Не хотите про дерево, с кружочками которое, так хоть про сеньора Кебальо рассказали бы или про Олу эту!

Только кого я прошу? Разве сон может ответить?

– Сказал раби Ами: «Почему рассказ о смерти Мирьям смежен с заповедями о красной корове? Как красная корова дана для искупления, так и смерть праведников искупляет». Сказал раби Элизар: «Почему в рассказе о смерти Аарона упомянуты одеяния священства? Как одеяния священства служат для искупления, так и смерть праведников искупляет…»

Все тише голос, все дальше сон, уже и не видно ничего, только тень. Тень старика одноглазого, тень голоса…

– И если человек праведен, то он истинное возношение для искупления. А иной, неправедный, не пригоден Для возношения, потому что порча в нем…

Вот сгинуло все – ни подвала, ни старика, ни голоса его. Ветер в лицо, соленый дух в ноздри…

Море!

Чуть не заплакал я, волны с барашками белыми увидав. До смерти соскучился! А ведь помозговать ежели, то и вправду – до смерти. Но только тут, во сне, первый сон сменившем, жив я – и не просто жив. Вроде бы как на борту шебеки стою (или не шебеки, кто во сне разберет), и латы на мне, словно на Доне Саладо, и меч в руке, и шлем железный на башку давит. Потому как я уже не Начо – пикаро-висельник, а рыцарь. Игнасио Гевара – Белый Идальго, аделантадо острова, что лежит за морем-океаном. А впереди бой, и борт каравеллы (или не каравеллы – галеры?), и стволы кулеврин с борта этого смотрят. Даже засмеялся я во сне. Чем напугать решили? Перед этим подвалом кулеврины да аркебузы семечками кажутся!

…А галера-каравелла все ближе, и в душе азарт привычный, словно мне опять пирата алжирского на абордаж брать, да только на мачте почему-то не полумесяц, а флаг кастильский и другой еще – с королевскими вензелями. И не мавры-сарацины в меня целятся…

И тут ударило словно. Будто кто в ухо шепнул – в левое (ох, знаю я, кто в левое-то шепчет!). Не каравелла это, не галера, а сама святая Клара, от которой смерть мне случится. И только удивиться я успел, как такая небылица присниться-привидеться может, плеснуло в глаза темное пламя, ударило болью прямехонько в сердце…

…А на сердце – платок с семью узлами. Сеньориты Инессы платок.

Тьма!

А как проснулся – от собственного крика проснулся, как веки расцепил, лбом в стенку холодную, каменную ткнулся…

Лучше б и не спал! Хоть и не довелось цыганом родиться, да такие сны и без ведовства цыганского растолковать легко!

Упал обратно на скамейку, тьму глазами пощупал, зубами скрипнул.