Врете!

Не съели Начо – и не съедят, подавятся. Как это мне сон говорил? «Можешь ли ты удою вытащить Левиафана и веревкой схватить за язык его? Вденешь ли кольцо в ноздри его? Проколешь ли иглою челюсть его?» Жаль, ни кольца, ни иглы нет!

Провел рукой по лбу холодному, по рубашке ладонью скользнул. Булавка – та самая, с камешками синими. Выходит, есть игла!

А там, глядишь, и кольцо сыщется!

Думал, уже ничему не удивлюсь. Усохло у меня то, чем удивляются, – начисто.

А все-таки удивился.

Потому как на сей раз меня не его сиятельство встретить изволил, а сама сеньора Беатриса Мария Селестина Анна маркиза де Кордова. Только в зал меня этот впихнули, только я оглянуться успел…

– Добрый вечер, Игнасио!

Сидит ее сиятельство в кресле со спинкой высокой, точно такая, как в первый день – в платье темном, в перчатках, даже с веером.

– Д-добрый… сиятельство… ваше.

Брякнул – и глазами ее пожевал. Оклемалась вроде сеньора маркиза, уже не блаженненькая, морщины пропали, словно не было их, даже веер…

И тут я все понял. Не у нее веер – но с нею. У парня, что в кресле рядом восседает. Молоденький такой паренек, белокурый – вроде как я. Вот он веер и держит. Держит – глаз с ее сиятельства не сводит.

Заметила она, как я на веер гляжу, губы поджала, а в глазах зеленых – то ли обида, то ли сожаление даже. Покачала головой, уголками губ улыбочку изобразила. А паренек этот…

– Цирцея! Цирцея, а-ах!

– Si, Alfredo!

Почесал я затылок, даже забыв на миг, для чего меня сюда притащили. Альфредо, понятно, получше, чем Адонис. А Цирцея – что за имечко? Пострашнее Галатеи будет.

Понятно, не одни они в зале. Мавры по углам застыли, еще двое по бокам моим стали, в уши луком дышат.

Ладно…

А зал опять изменился. То, что на полу, прежним осталось, только возле круга каждого свечей понаставили. Не черных – розовых. Понаставили, но не зажгли пока – факелы по углам горят-потрескивают. И на стенах знаков прибавилось. А чуть в сторонке – вроде как кафедра церковная, только пониже. И зеркало – огромное такое, венецианское, как раз у самого дальнего круга, который Корона.

Возили мы с Калабрийцем эти зеркала. Ух, и мороки с ними! Во-первых, их кому попало в Венеции этой не продают, во-вторых, хрупкие, заразы!…

…Уж не из Венеции ли Альфредо ее сиятельство выписали? Вкупе с зеркалом? Хотя едва ли, не видел я там белокурых, скорее из Милана он или из Флоренции.

Хлопнула дверь, негромко так. Скосил я глаза.

Его сиятельство! В шляпе с жемчужиной – и с книгой под мышкой. Мэлори, что ли, решил полистать? Вроде нет, та, про Артуро, потолще будет…

– Вс-се готово?

Странно так спросил, даже голос дрогнул. Никак волнуется дон Федерико?

Не знаю, кто ему ответил, да и кого спрашивал, тоже неясно, да только не до того мне стало. Потому как снова дверь открылась.

– Добрый вечер, сеньоры! И вам добрый вечер, прекрасная сеньора!

Поклонился мой Дон Саладо, достойно так, серьезно. И сам он весь собранный такой, словно в королевские покои пожаловал – или в замок, где великаны-людоеды проживают. Борода расчесана, точно как у Сида на картинках, на голове вместо шлема дурацкого – шляпа с полями короткими.

…Был Дон Саладо – стал Дон Сомбреро.

Пока моему идальго хозяева со всем вежеством отвечали, я еще раз зал этот проклятый оглядел. Мавры-то меня не напугали. Стоят, обалдуи, глаза выпучили, словно просят, чтобы я каждого под дых двинул. Двинул, кинжал у того, кто слева, выхватил, да по горлу, да к Дону Саладо…

И тут снова скрипнуло. Скрипнуло, заскрежетало, словно камнем по камню провели.

Дуэнья!

Вошла, ни на кого не взглянула. Встала – как раз перед дверью, да так, что плечами своими весь проход перекрыла. На лице – улыбочка легкая, будто бы весело ей. А глаза – пустые-пустые.

Значит, все. Хоть хватай кинжал, хоть не хватай…

А сеньор маркиз к кафедре подошел, наверх зачем-то поглядел, руку ко лбу поднес – не иначе крест сотворить решил. Но не перекрестился, опустил руку.

– Тот, Кто вс-се миры с-сотворил, да поможет нам! С-сила Букв да пребудет с-с нами! Начнем…

Открыл он книгу черную, перелистнул страницу.

Перекреститься – рука не поднимается, «Pater noster» прочесть – язык ледышкой стал…

И тут – словно палкой по ушам ударило. Так и не понял я, чего случилось. Гром ли в подземелье грянул, его ли сиятельство первое слово прочел?

Потемнело. Горят факелы – а света нет. Вернее, есть он, но какой-то черный. А тут и свечи загорелись – те, что на полу. Сами собой вспыхнули, и тоже – темными огоньками. И зал будто сжали, и стены кривыми сделались…

И не слышно ничего. Вроде шевелит сеньор маркиз губами, а вроде и нет. А в зале все темнее, и уже никого не видать…

Вспыхнуло!

Зажмурился, подождал, пока боль пройдет. Открыл глаза…

Багровым пламенем горели круги на полу. Холодом от того огня тянуло. Линии, что белыми были, набухли словно, желтыми сделались – и тоже огнем пошли. И не осталось даже сил, чтобы глаза прикрыть.

Сколько стоял – не помню. Замерли песчинки в ампольетах, замерзли…

– С-сеньор Кихада!

Издалека голос донесся, будто его сиятельство из-за ворот голос подал.

– С-сеньор Кихада! С-соблаговолите взять с-сеньора Гевару за руку и пройти от нижнего круга, именуемого Ос-снованием, до верхнего – Короны. Идите не торопяс-сь и при этом не откажите в любезнос-сти с-сообщать, что вы видите. В зеркало покуда не с-смотрите. И не бойтес-сь – С-сила Букв защитит вас-с и с-спутника вашего…

У меня и так уже мурашки по коже друг за дружкою бегали, а услыхал такое – и вовсе сосулькой сделался. Спаси нас, Дева Святая! Ведь Ты обещала, что всегда со мной будешь!

…А булавка на воротнике камнем сделалась – тем, из которых стены замковые укладывают…

– Пойдем, Начо! Даже не заметил я, когда это Дон Саладо подойти успел. Подойти, за руку взять. Дивное дело – полегчало мне сразу.

– Идите!

И снова – в ушах гром. Только слабый такой, далекий…И багровое пламя под ногами. А Дон Саладо мне тихо-тихо так:

– Не бойся!

Вздохнул лишь я, такое услыхав. Негоже, конечно, мне, пикаро с Берега, труса праздновать…

…Пламя по пояс, по грудь уже. Холодное, ледяное.

– Скажу я вам, сеньоры, что узрел я вроде как свод небесный, звезд полный. И звезды те не токмо вверху, но и всюду. И даже иду я по звездам, что, право, дивно весьма!