он исследовал то царство боли;

Вокруг него рос ужас мира

Агонии, за которой следовала агония худшая,

А в ужасе жила злая великая радость,

Довольная своей собственной бедою и бедою других.

Там мысль и жизнь были наказанием долгим,

Дыхание — бременем, любая надежда — бичом,

Тело — полем пытки, дискомфорта обилием;

Отдых был ожиданием между болью и болью.

Это был закон вещей, который никто и не мечтал изменить:

Тяжелое мрачное сердце, строгий неулыбчивый разум

Отвергали счастье как пресыщающую сладость;

Спокойствие было тоскою и скукой:

Только страданием жизнь полнилась красками;

Она нуждалась в специях боли, в соли слез.

Если кто-то мог перестать быть, все было прекрасно;

Иначе только свирепые чувства некий вкус придавали:

Бешенство ревности, сжигающее сердце терзаемое,

Укус убийственной злобы, вожделения, ненависти,

Шепот, что манит в яму, и удар вероломства

Украшали живыми точками тупые часы боли.

Наблюдать драму несчастья,

Корчи созданий под бороной рока,

Трагический взгляд горя в ночь

И ужас, и сердце стучащее страха

Было ингредиентами в тяжелой чаше Времени,

Что нравились и помогали наслаждаться ее горьким вкусом.

Из такого жестокого вещества был сделан долгий ад жизни:

Там были паутины темного паука нити,

В которые могла попасться душа, трепещущая и восхищенная:

Это была религия, это правилом было Природы.

В беззакония жестокой часовне,

Чтоб поклоняться черному безжалостному образу Силы,

На коленях нужно было пересечь каменные дворы твердосердечные,

Тротуар, злой судьбы полу подобный.

Каждый камень был острым лезвием безжалостной силы,

Склеенный застывшей кровью из мучимых грудей;

Сухие сучковатые деревья, как умирающие люди, вставали,

Коченеющие в позах агонии,

И из каждого окна внимательно наблюдал зловещий священник,

Поющий Te Deus за венчающую милость резни,

Испепеленные города, взорванные людские дома,

Скорченные сожженные тела, бойню бомбежки.

"Наши враги пали, пали", пели они,

"Все, кто когда-то мешал нашей воле, мертвы и повержены;

Как мы велики, как Ты милосерден".

Так они мыслили достичь Бога трона бесстрастного

И командовать Им, которому противоположны все их действия,

Возвеличивая свои дела, его небес коснуться

И сделать его сообщником своих злодеяний.

Там никакая смягчающая жалость не могла иметь места,

Лишь сила безжалостная и железные настроения правили,

Незапамятный суверенитет мрака и ужаса:

Это приняло фигуру затемненного Бога,

Почитаемого мучимым несчастьем, им сделанным,

Он держал в рабстве горестный мир,

И несчастные сердца, к непрекращающемуся горю прикованные,

Обожали ноги, что их втаптывали в грязь.

Это был мир горя и ненависти,

Горе с ненавистью было его единственной радостью,

Ненависть и горе других — его праздником;

Злобный изгиб кривил страдающий рот;

Трагическая жестокость видела свой грозный шанс.

Ненависть была черным архангелом этого царства;

Она горела, мрачный драгоценный камень в сердце,

Своими злобными лучами обжигающий душу,

И барахталась в своей падшей пучине могущества.

Эти страсти излучали, казалось, даже объекты,-

Ибо изливался в неодушевленное разум,

Что отвечало со злобой на то, что оно получало,-

Против использующих их использовали зловредные силы,

Вредили без рук и странно убивали внезапно,

Предназначенные как инструменты незримого рока.

Или они себя делали роковою тюремной стеной,

Где осужденные бодрствовали на протяжении ползущих часов,

Подсчитываемых ударами угрюмого колокола.

Злые души ухудшало окружение злое:

Все вещи были сознательны там и все порочны.

В этом инфернальном царстве он смел давить

Даже в его глубочайшую яму и темнейшее ядро,

Приводя в смятение его мрачный фундамент, смел спорить

С его старинным привилегированным правом и абсолютною силой:

В Ночь он нырял, чтобы узнать ее страшное сердце,

В Аду он искал причину и корень Ада.

Мучимые бездны Ада в его собственной груди отрывались;

Он прислушивался к шуму его переполненной толпами боли,

К ударам сердца его фатального одиночества.

Свыше был глухой вечности голод.

В смутных страшных проходах Рока

Он слышал гоблинский Голос, что ведет, чтобы убить,

И встречал колдовства демонического Знака,

И миновал засаду враждебной Змеи.

В угрожающих трактах, в безлюдьях измученных

Одиноко он странствовал по дорогам заброшенным,

Где красный Волк ждет за рекою без брода

И Смерти черные орлы над обрывом вопят,

И встречал руки беды, что охотится на сердца людей,

По степям Судьбы преследуя,

В непроходимых полях битвы Пучины

Вел призрачные сражения в немых недоступных глазу глубинах,

Нападения Ада и Титанические удары выдерживал

И нес жестокие внутренние раны, что излечиваются медленно.

Заключенный облаченной в капюшон магической Силы,

Захваченный и увлекаемый в Фальши летальные сети

И часто удушаемый в петле горя

Или бросаемый в беспощадную трясину сомнения гложущего,

Или в ямах ошибки и отчаяния запертый,

Он пил ее ядовитые глотки, пока ничего не осталось.

В мире, куда ни одна надежа и радость прийти не могли,

Абсолютного господства зла он терпел испытание тяжкое,

Но хранил нетронутой своего духа лучистую правду.

Не способный на движение или на силу,

В Материи пустом отрицании заточенный и ослепленный,

Пригвожденный к черной инерции нашей основы,

Он хранил меж своими руками свою душу мерцающую.

Его существо в бездумную Пустоту решилось пуститься,

Бездны нетерпящие, что не знали ни мысли, ни чувства;

Мысль прекратилась, чувство пало, его душа еще знала и видела.

В частицах Бесконечного атомных

Близко к бессловесным началам Себя утраченного,

Он чувствовал маленькую курьезную тщетность

Творения материальных вещей.

Или, задыхаясь в сумерках пустых Несознания,

Он мерил мистерию, бездонную, темную,

Бессмысленных и громадных глубин,

Откуда борющаяся жизнь в мертвой вселенной поднялась.

Там в полной идентичности, утраченной разумом,

Он ощущал запечатанный смысл мира бесчувственного

И немую мудрость в незнающей Ночи.

В пучинную тайну пришел он,

Где тьма проступает из ее матраса, нагого и серого,

И стоял на последнем запертом этаже подсознания,

Где Существо спало, не осознавая своих мыслей,

И строило мир, не зная, что оно строит.

Там, ожидая своего грядущего часа, лежало неведомое,

Там находится запись исчезнувших звезд.

Там в дремоте космической Воли

Он увидел тайный ключ к изменению Природы.

Свет был с ним, рука незримая

Была положена на ошибку и боль,

Пока та не стала экстазом трепещущим,

Шоком сладости объятия рук.

Он видел в Ночи вуаль тенистую Вечного,

Узнал смерть как погреб дома жизни,

В разрушении ощутил творения шаг торопливый,

Узнал утрату как цену за выигрыш небесный

И ад — как кратчайший путь к воротам небес.

Тогда в оккультной фабрике Иллюзии

И в магической типографии Несознания

Форматы первобытной Ночи порваны были

И разбиты наборы Неведения.

Живая, дышащая глубоких духовным дыханием,

Природа перечеркнула свой непреклонный механический кодекс

И связанной души контракта параграфы,

Фальшь отдала назад Истине ее мучимую форму.

Аннулированы были таблички закона