стихи поэта Ивана Козлова. Музыка рисует картину весенней спокойной ночи. Гондолы скользят по волнам, на веслах искрятся капли воды, звуки нежной баркаролы успокаивают душу. После этих разговоров Глинка начал всерьез думать о поездке в Венецию, которая для всех творцов обладала притягательностью, превратившись в город-миф.

Как раз к этому времени здоровье окончательно испортилось под стать зимней погоде в Милане. Доктор Филиппи, по воспоминаниям Глинки, стараясь ему помочь, прожег затылок ляписом (азотнокислым серебром). Появились две большие, величиной с горошины, раны. Еще один доктор посоветовал наклеить на живот пластырь из камфары и свинца. Глинка подводил итог лечения: «У меня члены немели, меня душило, я лишился аппетита, сна и впал в… жесточайшее отчаяние», кроме того, страдал от галлюцинаций. Все мучения и отчаяние выразились, как он позже указывал, в музыке Патетического трио{248}. Никогда больше в камерной инструментальной музыке Глинка не напишет ничего столь сильного и масштабного.

Венеция: март 1833 года

Венеция манила не только как город, погружающийся в воду, но и как место проживания хорошеньких венецианок и разворачивающихся оперных страстей. Кроме того, несмотря на ожоги и болезни, Глинка следил за оперными скандалами вокруг постановки оперы Беллини «Беатриче ди Тенда». Итальянский композитор пригласил Мишеля на репетиции оперы, где они много общались. «Боюсь за Беллини, музыка хороша, — но дураки-слушатели бог знает чего хотят, трудно угодить им»[177], — выносит приговор русский путешественник. Такое пренебрежительное отношение к вкусам широкой публики будет сохраняться у Глинки до конца жизни.

Но причина разочарований лежала не только в сфере искусства и оперных войн. Он ехал сюда в надежде завязать любовные отношения с одной из местных жительниц, которую ему порекомендовали друзья. «Не нашел ласкового, тобою предреченного приема — mezzo fiasco (сия авантюра отлагается до удобнейшего времени)»[178], — сообщал он Соболевскому.

Венеция не оправдала ожиданий, к тому же влажный воздух, ветры, свирепствовавшие во время пребывания Глинки, не давали покоя. Запах каменного угля, которым топили номер, душил и отравлял его. Однажды он угорел так сильно, что едва проснулся. Как и прежде, страдания усугублялись лечением. Несмотря на плохое самочувствие, он срочно возвращается в ставший родным Милан.

Милан: март — апрель 1833 года

В Милане за лечение больного Глинки взялся все тот же доктор Филиппи. Он назначил кровопускание, применяемое при всех заболеваниях. Филиппи намазал спину какой-то мазью, от которой сошла кожа на спине. Сверху нанес морфин, чтобы снять болевые ощущения, но стало еще хуже. Жестокие мучения продолжались около шести недель. К страданиям физическим прибавились душевные — ностальгия по родине. Как раз в это время из дома пришла новость, что сестра Наталья с мужем Николаем Дмитриевичем Гедеоновым{249} отправляются в Берлин на лечение. Решение пришло быстро. Он отправился на встречу с родными.

Глинка покидал Италию с двоякими ощущениями. С одной стороны, хвори усилились и вроде бы цель поездки не реализована, с другой — он получил «огранку» своего музыкального таланта. Искусство Рубини, Пасты, уроки Ноццари и Фодор-Менвьель — все это стало той итальянской школой, которая окончательно сформировала стиль русского композитора. Глинка пытался подбирать слова для описания итальянского bel canto, но, кажется, все тщетно — его нужно только слушать.

Глинка отмечал поразившее его соединение противоположностей в этом вокальном искусстве — отчетливость и естественная грация (grâce naturelle). Вся его эстетика соответствовала идеалам высшего общества, которому принадлежал русский композитор, — bonne société, точность мыслей, острый ум и изящество в танцах, непосредственность, легкость в поведении и в то же время следование строгому этикету. Таким образом, искусство прекрасного пения олицетворяло собой те качества, которые возводились в добродетель всеми аристократами. Оно стало своего рода сословным маркером.

На пути в Берлин

До Берлина доктор советовал ему полечиться в Вене и на водном курорте в Бадене, что в 30 километрах южнее. Но воды, как и раньше, не принесли облегчения. Глинка окончательно перестал верить в чудотворную силу водных источников. К тому же он считал, что смерть любимого друга Штерича произошла от железосодержащих ванн.

На смену целебной воде приходят чудесные «шарики».

Однажды лакей в Вене завел его к знакомому католическому священнику, у которого было фортепиано. Глинка стал импровизировать, изливая эмоции и страхи.

— Как возможно в ваши лета играть так грустно? — удивился священник.

— Что же делать! Ведь нелегко быть приговоренному к смерти, особенно в цвете лет, — отвечал Глинка.

Он кратко, но с подробностями рассказывал историю страданий. И заметил в конце:

— Все средства, которые я перепробовал, не помогали. Они служили только к большему и большему расстройству моего здоровья.

Священник спросил:

— Прибегали ли вы, сын мой, к гомеопатическому лечению?

Глинка рассмеялся. Он знал, что это такое. Маленькие шарики с ничтожно малой долей вещества в них. Как они могли подействовать после всех тех лекарств, в которые его погружали или заставляли выпивать?!

Священник не отступал:

— Вы ошибаетесь. Вам нужно попробовать. Что вы теряете?! Вы уже считаете себя приговоренным к смерти, не все ли равно вам, в таком случае, — умереть от аллопатии (так называли традиционную медицину) или гомеопатии?

Позже Глинка указывал на то, что гомеопату по имени Марн-Целлер удалось совершить чудо. После принятия целебных шариков на следующий же день композитор почувствовал себя бодрее. Дела налаживались: боли прошли, а из России пришли деньги на проживание. Глинка начал читать Шиллера, взял напрокат рояль и много импровизировал. Звучащая вокруг в Вене танцевальная музыка Йозефа Ланнера и Иоганна Штрауса вертелась в голове. Из этих звуков неожиданно родилась своя тема, похожая на галоп. Скоро ей найдется важное место — она станет темой краковяка в танцевальной сюите поляков в опере «Жизнь за царя».

За Глинкой в Вену приехал брат зятя — Федор Дмитриевич Гедеонов, человек веселого нрава, чтобы довезти больного до Берлина. 5/17 октября они вместе покинули Вену и прибыли в Берлин примерно 10/22 октября. Встреча с родными, как писал Глинка, оживила его. Сестра казалась ангелом, а зять проявлял доброту, несмотря на свой вспыльчивый нрав, как у всех Гедеоновых. Родственники решили, что больного нужно показать «европейскому светиле» докторам Диффенбаху и Гауке, у которых лечилась Наталья.

Гауке воскликнул на французском:

— Как, он — композитор?!

И тут же вечером собрал любительский хор из пятнадцати молодых немок, которые с листа распевали хоры под аккомпанемент Глинки. Берлин казался близким и знакомым — здесь он встретился с Чирковым, давнишним приятелем по пансиону. Общался с учителем пения Густавом Вильгельмом Тешнером, с которым познакомился еще в Милане. Тот становится проводником в музыкальный мир и салоны Берлина. Его «коньком» была старинная немецкая и итальянская музыка.

6 ноября 1833 года в