Очнулась на черной мокрой скамье.

– Выпей! – кто-то вложил в пальцы пузатую флягу. – Да пей же!

Виски? Водка? Коньяк?

– Коньяк. Виски терпеть не могу – сивуха. А водка тебя не возьмет. Водка для согрева тела, а у тебя душа плачет. Тут интеллектуальный напиток нужен.

– Откуда ты здесь?

В заснеженном саду Мара была, как рябиновая кисть – красная и горькая. Красное пальто, черные волосы, белый шарф.

– Плохо? – ни намека на насмешку, только искреннее сочувствие.

– Хуже не бывает.

– Поехали.

Сара неловко залезла на переднее сиденье. Пристегнулась. Тело благодарно расслабилось, почувствовав тепло. Мара включила музыку: My fanny Valentine.

– Нравится?

– В настроение.

– Пей. Когда плохо, надо пить.

– А когда хорошо?

– Когда хорошо, надо любить.

– Тогда буду пить. Любить мне некого.

– Зачем ты сюда ездишь?

Машина неслась в сторону города, по обе стороны темнели огромные ели во флуоресцентном снегу. Саре казалось, что они въехали в страшную сказку, у которой нет ни начала, ни конца, только множество персонажей и событий.

Мара повторила:

– Зачем ты сюда ездишь?

– Здесь мой сын.

– Здесь твой кошмар. И только от тебя зависит, избавишься ты от него или нет.

– Ты не понимаешь, каково это…

– Каково что?

– Знать, что у тебя такой сын…

Мара резко затормозила. На обледенелой дороге машина вильнула и ушла в сугроб.

Они сидели в салоне и смотрели, как к лобовому стеклу прижимается снег.

– С ума сошла! – в горле Сары булькнуло. – Мы же могли погибнуть.

– А тебе не все равно? Раз – и кончились все проблемы. Перестанешь сюда ездить, перестанешь себя терзать, перестанешь мучиться собственной ущербностью. Дышать перестанешь. Бонус от бытия. Хочешь так? Могу устроить.

Как же вы все меня достали, кто бы знал! Почему просто не жить?! Без рефлексий и разрешений. Тебя выпустили в этот мир, хлопнули по заднице и сказали – дыши! Так дыши же, черт тебя побери!

Сара вылезла из машины, зачерпнула пригоршню снега, омыла пылающее лицо.

– Дай флягу!

Мара усмехнулась:

– Сама возьмешь.

Несколько глотков винтом. Снова снег в лицо. Снова коньяк.

– Полегчало?

– Полегчало.

– А теперь все-таки ответь. Зачем ты сюда ездишь?

– Здесь мой сын, он болен…

– ЗАЧЕМ ТЫ СЮДА ЕЗДИШЬ?

– Мне стыдно!!! Мне стыдно, что я родила такого ребенка, мне стыдно, что я сюда его сдала…

– ЗАЧЕМ ТЫ СЮДА ЕЗДИШЬ?

– Замолчи, замолчи, замолчи…

– ЗАЧЕМ ТЫ СЮДА ЕЗДИШЬ?

Сара зажмурилась, чувствуя, как в ней прорывается все самое тайное и постыдное, запрятанное в самую глубь, утоптанное, забытое. Еще немного, и правда выйдет наружу. Еще немного, и Мара все узнает. Простой вопрос жег виски, острым штопором ввинчивался в сознание, причиняя невыносимые мучения.

Мара вновь спросила ее, потянув за штопор…

Сара чувствовала, как медленно выходит «пробка» из сознания… Еще, еще немного…

Она скорее поняла, чем услышала себя:

– Я хочу, чтобы он умер.

– Повтори…

– Я хочу, чтобы он умер.

Сара мельком взглянула на спутницу. Ждала презрения, брезгливости, неприятия – всего того клубка эмоций, который испытывают к тебе люди, если признаешься в чем-то непристойном. В том, что хочешь убить. В том, что хочешь украсть. В том, что желаешь кому-то смерти.

Мара, прислонившись к заснеженному автомобилю, улыбалась пламенеющему небу:

– Наконец-то… Скажи мне, что ты чувствуешь сейчас?

Сара допила коньяк. Отбросила пустую флягу в сторону, и та, коснувшись ближайшего дерева, вдруг вспыхнула оранжевым сгустком. Язычки пламени побежали по мокрой древесине. Дерево охнуло, испуганно качнуло ветвями, стараясь защититься, и задрожало в агонии… Через минуту запылали другие…

– Себя, – ответила Сара. – Я всесильна, и что мне теперь с этим делать?

* * *

Кира проспала два дня. Проснулась к вечеру воскресенья, разбитая и больная. Игнорируя встревоженные взгляды родителей, сунулась к холодильнику и схватила холодную отбивную. Щедро полила кетчупом и майонезом, положила на хлеб и принялась есть. Капли кетчупа падали на пол, пачкали ночную рубашку. Но это ее не волновало. Как не волновало и то, что под прозрачной рубашкой у нее ничего нет, и отец может видеть ее тело.

Мать, охая и причитая, принесла дочери халат. С мужем она не разговаривала. Кира сделала вывод: поссорились. Разум тут же подсказал и причину ссоры: Мара. Но вдаваться в детали не хотелось.

В окно светила полная луна, и отец снова мучился головной болью.

– Опять в роли Понтия Пилата? – равнодушно спросила Кира, потянулась за второй отбивной.

Отец промолчал.

– На ночь есть вредно, – заикнулась было мать, но Кира оборвала:

– Мне плевать, вредно или нет. Если я хочу есть, я буду есть. Не нравится – не смотри.

Мать вздернула подбородок и удалилась, шелестя шелковым платьем.

Воскресный выход в театр.

Киру неизменно удивляло такое стремление приобщиться к прекрасному. Она доподлинно знала, что мать театр терпеть не может и ходит туда только потому, что «так делают все приличные люди».

Хлопнула дверь. Ушла.

– Ты бы присела, – тихо предложил Казус. – Думаешь, если стоишь, в тебя больше еды войдет?

– Не хочу. Мне так удобно, – и без всяких рефлексий спросила. – Надеюсь, ты не трахнул Мару прямо здесь?

– Мы не занимались сексом, – так же без всяких рефлексий ответил Казус. – В нашем случае это противоестественно. Просто говорили до утра.

– Это и вывело мать из себя?

– Твоей маме трудно представить, что можно говорить с женщиной без всякой мысли затащить ее в постель. Подобные разговоры она считает прелюдией измены.

– А разве не так?

– Может, и так. Сложно рассуждать об этом, когда раскалывается голова.

Кира поставила перед ним стакан воды и развела золотистый порошок.

– Попробуй. Новейшее японское средство. Наши партнеры на рынок выводят. Снимает спазмы.

Казус послушно выпил.

– И впрямь снимает. Подействовало.