Она помолчала, признавая свое право на это чувство:

– Но ведь я и не должна ее любить. Я не должна общаться с людьми, которые мне неприятны, и делать вид, что от этого общения получаю удовольствие. Я не должна хотеть замуж потому, что когда-то купила красивое платье, мне тридцать лет, я старая дева и время от времени сплю с Вадимом. И мы как порядочные люди должны пожениться. Потому, что спим друг с другом. Но я… не люблю Вадима. Не хочу за него замуж. Брак стал бы пыткой для нас обоих. Я не испытываю к нему влечения и всегда имитирую оргазм. Я всего лишь хотела, чтобы он был при мне и вел себя так, как хотелось бы этого мне. Ходил бы со мной на званые вечера, в театры… Господи, какие вечера и театры? Я же терпеть их не могу! Я вообще не люблю людей. И Вадика я не люблю. Мне не нужен мужчина, которому я неинтересна.

А самой себе интересна?

Достала зеркальце и посмотрела в размытое отражение. Нос, рот, глаза – все как у всех и одновременно – все особенное. Но…

– Неинтересна. Сделала из себя урода. Терпеть не могу деловые костюмы, но всю жизнь хожу только в них. Люблю распущенные волосы, но хожу с этим жутким прилизанным пучочком. Почему, кстати, хожу с ним? Потому, что так положено. Кому положено? Мне. Всем. Мне или всем? Это правила дресс-кода. А кто их придумал? Я сама их установила для себя: потому, что… Потому, что – что? Так положено? Потому, что только так я могу стать лучшей для всех.

Так вот оно в чем дело! Я хочу быть лучшей для всех. Я хочу, чтобы меня любили и мной восхищались. Тщеславие? Гордыня? А не пошли бы вы со своими оценками?! Да, я хочу быть лучшей для всех. Хочу, чтобы меня любили и чтобы мной восхищались. Так что в этом такого плохого?

– Вы всегда с собой разговариваете? – пролетом выше стоял тучный мужчина.

– В первый раз, – призналась Кира. – А вы?

– Случается. Вы, наверное, к Маре? Ее сейчас нет. Зато есть я. Зайдете?

Кира даже не удивилась – предполагала нечто подобное. Она действительно вышла из дома, чтобы встретиться с Марой, не зная адреса. Все это время не покидало ощущение, что Мара сидит у нее в голове.

– Зайду.

В квартире было тепло.

– Я чай пил, когда услышал вас на лестнице, – мужчина показался Кире симпатичным. – Петя.

– Кира. А мне чаю нальете?

Обхватила ладонями огромную пузатую чашку и почувствовала, что все в ее жизни теперь идет правильно. Чай тягучий и чуть маслянистый, с веточками вереска, полынью, мятой и кусочками яблок. Кира выпила все, до донышка. И, прежде чем осознала, что говорит, спросила:

– Вы не могли бы заняться со мной сексом? Прямо сейчас.

* * *

– Ты чудовище!

– Мамочка, не обижай папочку! Он хороший!

– Твой папочка – чудовище!

– А ты, как Белль, расколдуй его! Я знаю как. Вот книжка, мы же читали!

Книжка полетела в угол. Дочка заплакала.

– Зачем ты так? – тихо спросил Дима. – Ребенок ни в чем не виноват. Потерпи немного, вещи соберу и уйду.

– К ней?! – взненавидела жена.

– К себе.

Дима посмотрел на неряшливый затылок, на красную заколку, криво висевшую возле правого уха, на поникшие плечи и чуть поплывшие бедра. От жены пахло блинами. Символ домашнего уюта, твою мать…

Дима бросил вещи в спортивную сумку и, чуть поколебавшись, положил ключи в карман.

– Я позвоню. Не вычеркивай меня, пожалуйста.

Тишина.

Сумка, казалось, весила целую тонну. Как и вся жизнь. К черту! Он сунул сумку в мусоропровод и вышел на улицу. Налегке.

Приходить, уходить, оставаться надо налегке. Ни к чему не привязываться, не оглядываться, не обещать, не верить и не бояться. Формула выживания для мужчин среднего возраста.

Он не злился на жену. Злился на себя. На очередную, уже тысячную, попытку сделать, как было. Сохранить видимость. Сыграть в семью.

Сыграл. Хорошо, что не в ящик.

Идти, собственно, некуда. Никому не нужен. Мысль об Алисе отогнал. Ей точно не нужен. Кто она, и кто он! Неудачник. Лузер.

Дима брел по Каменноостровскому проспекту и думал о Париже. Был там однажды, наскоком, всего несколько часов. И теперь пытался вспомнить цвет и вкус города. Синие и розовые каштаны. Пыльно-зеленый Тюильри. Сена цвета хаки. Сотни замочков на мосту. И сосущее, близкое к отчаянию, одиночество. Такое, как сейчас. Значит, дело не в городах. Дело в том, что их не с кем разделить.

В салон забрел по наитию. Начинался дождь, стало совсем тошно.

– Вы по записи? – женщина смотрела равнодушно и не без презрения. Или ему так показалось?

– Я просто так. Шел мимо.

– Без записи нельзя.

– Совсем нельзя?

– Совсем.

– Тогда я немного посижу и уйду.

Сел в красное кресло и закрыл глаза. Возражения в игнор. Зачем он дал ей ребенка? Не было бы сейчас Аленки, и все было бы проще, циничнее, спокойнее. Женщины прикрываются детьми, как живым щитом. Щит из плоти и крови твоей. Даже если и не из твоей, какая разница. Все равно папой называет.

Где-то очень далеко послышался телефонный звонок.

– Эй, мужчина!

Дима неуклюже встал:

– Простите. Я сейчас уйду.

– Вас примут. Последняя дверь по коридору. Кассандра.

Думал, что не дойдет. Упал на руки.

– Как тебя…

– Дима. Меня зовут Дима.

– Дима, значит… – Внимательно его рассматривала. – Еще один Дима.

– Что-то не так?

– Все так, мальчик. Просто был в моей жизни другой Дима, похожий на тебя. Почти зять.

– Почти?

– Свадьбы не получилась. Умерла дочка. Неудачный аборт.

– Сочувствую.

Она рассеянно кивнула, будто его слово запоздало на много-много лет и теперь не имело значения.

– Поешь. Нехорошо мужика голодным из дома гнать. Ты ж не волк за флажками.

Тарелка горячего супа, суровые ломти черного хлеба, в миске кусок мяса. Поодаль – запотевшая стопка.

Пока жадно ел, Кассандра курила, завернувшись в черный плед.

– Туда поставь, – кивок в сторону стола. – Уберут.

– Ты – как баба-Яга. Накормила, приютила, теперь спрашивай.

– И помощники у меня – две руки да череп, – усмехнулась Кассандра.

Он обернулся – грязной посуды как не бывало, только и мелькнули две прозрачные ладони.

– Ничего, что я на «ты»?

– Ничего. Кайрос принимает панибратство. Он его за дружбу и участие принимает. Ты знаешь, что тебе уже не выбраться?