– Завтра не значит вчера… Вы ведь видели его, Павел Сергеевич?

– Кого?

– Кайроса. Вы ведь тоже знаете… каково это – просунуть руку в щель и ощутить в горсти весь мир.

– Знаю, – глухо ответил Казус.

– Как это случилось с вами?

* * *

Дэн летел над городом. Внизу – чернота, подсвеченная огнями. Тело холодное и свободное, как он и мечтал. Дэн прыгал с крыши на крышу, чувствуя поток ветра. Через час надоела гонка с самим собой, и он позволил себе передохнуть. Ноги ощутили скользкую поверхность крыши. Он выровнял дыхание и, пружиня, направился к чердаку.

Из соображений безопасности почти все чердаки в городе закрыты. Но Дэну потребовалась всего пара дней, чтобы понять: на любой замок найдется ключ. Высота принадлежала ему.

Чердак был сухим и необитаемым. Немного старых вещей: пара стульев, шкаф, зеркало, прислоненное к стене и покрытое слоем пыли. Дэн сел на продавленный стул напротив зеркала. Мелькнула мысль, что кто-то совсем недавно точно так же сидел перед этим зеркалом. Сидел и думал о чем-то очень важном.

За дверью скулил ветер. Дэн угадывал его настроение. Ветру хотелось сорваться в путь.

В памяти всплыли стихи о дороге, которая устала быть дорогой и захотела сама идти по дороге. Но выяснилось, что топтать намного сложнее, чем быть истоптанной, и дорога вернулась к себе, а после рванула к обрыву.

В последнее время приходили в голову разные мысли, только ни одна из них не принадлежала ему, Дэну.

Он провел рукавом по стеклу и отпрянул. На него смотрела старая, иссохшая женщина, похожа на виноградную лозу в полдень.

– Хочешь войти?

Дэн посмотрел на чердак за ее спиной. Такой же, но и не такой.

Старуха кивнула:

– Зазеркалье.

– В Зазеркалье живут люди, желающие занять наше место здесь, – Дэн вспомнил Борхеса.

– Начитанный мальчик, – похвалила она. – Зайдешь, милый?

– Пожалуй, нет. Здесь как-то свободней и свежее.

– И ладно, – легко согласилась она. – Давно с тобой, Данечка, поговорить хотела. Да все случая не было.

Никто и никогда не называл его Данечкой.

– И о чем?

– Как жить дальше думаешь, Данечка? Ты же не Карлсон, чтобы по крышам гулять. Еще пара недель и надоест.

– Возможно.

– Будущего у тебя нет, – она присела на точно такой же стул, повторяя каждое его движение. – Ни у кого из вас нет будущего. Как родились, так и стерли.

– Нам бы с настоящим разобраться.

– А что есть твое настоящее? – Старуха провела ногтем по стеклу. Долгий скрежет. – Скука. Со скукой ничего не поделаешь. Мне ли о ней не знать? Если бы ты знал, как скучно в аду. В раю тоже скучно, но там хотя бы пятизвездочный сервис. А в аду все на «двушку». Жизнь у тебя пресная. Ты пробовал заниматься бизнесом, но он тебе надоел. Отношения с женщинами тоже надоели. Тебя никто не любит, и ты никого не любишь. Все, что тебе нравится, это скользить по крышам и бежать вперед на сумасшедшей скорости. Кайросу ты бы понравился.

– Я слышал про него. От мамы.

– Твоя мама – хорошая ученица. Очень быстро поняла, что именно дает время.

– А что оно дает?

– Все, что ты захочешь.

Дэн раздраженно пожал плечами. Он не понимал.

Старуха заторопилась:

– Лучше всего время чувствуют те, кто не знает слова «время». Уцелевшие племена индейцев не знают, что такое время. Точнее, не знают, что такое линейное время. Не понимают, что значит девять утра или пять часов вечера. Могут часами ожидать приема у врача и не испытывать раздражения. Это народ без времени. А наши люди отравлены временем. Точнее, отравлены суетой, которое несет линейное время. Тебе кажется, что ты проживаешь ненастоящую жизнь.

– А что есть жизнь настоящая?

– Не та, о которой мечтаешь, а та, которую хочешь иметь.

– Я не знаю настоящей жизни.

– А я тебе ее покажу, – сквозь стекло прошла старая рука.

Дэн поколебался и все же коснулся пергаментных пальцев.

– И еще я покажу тебе ту, которая хочет быть с тобой рядом.

– Мару?

– Ее. Ты же ее совсем не знаешь…

* * *

– Это случилось пару недель назад, – сказал Казус. – Но мне кажется, что прошло несколько лет, и я постарел.

– Кайрос дает молодость.

– Милая девочка, Кайрос дает молодость тем, кто хочет быть молодым. А мне он дает старость, потому, что я хочу умереть. Но как бы так сказать… Я хочу умереть естественным путем, во сне, не мучиться. И чтобы голова потом не болела, как у Понтия Пилата.

Я был в городе. Шел по Садовой. Вы сейчас скажете, что на пятки наступали Раскольников и Достоевский. Это не так. Я просто шел по Садовой. Сносили дом. Вы же знаете, Мара, как у нас любят сносить старые дома. Они мешают. Старые дома напоминают о том, каково в наши дни быть порядочным человеком. Никто не хочет быть порядочным. Все хотят быть богатыми, знаменитыми и успешными. Кто-то сказал, что сейчас время талантливых, а не добрых людей. Не знаю. Возможно, время слишком быстро меняется. И я за ним не поспеваю. Зачем разграничивать талант и доброту?

Был вечер. Тот самый лиловый питерский вечер, когда на душе промозгло и больно, когда хочется плакать и спать.

Я шел и думал, что у меня нет ничего и никого, за что бы и за кого бы я мог держаться. Чувствуете эти аллитерации? Они жгут язык, становится сухо и хочется пить. Спасибо. Вы очень любезны. Люблю терпкое вино. Я хотел бы жить на границе Германии и Франции, выращивать виноград и делать свое вино. Мое вино было бы очень терпким. На любителя.

Я шел. Сносили дом. В стене, которую я помню с детства, проявилась трещина. Широкая и темная. Она звала. Я не смог противиться и вскоре оказался рядом. Так близко, что щека касалась пористой кромки камня. Края были красными, и я подумал, что это кровь. Кровь старого дома, которого приносят в жертву. Только жертва бессмысленная. Жертвы, основанные на деньгах, бессмысленны и разрушительны. Приносить в жертву можно только себя. Тогда это имеет смысл.

И я принес себя в жертву. Я сунул руку в щель. Было больно. До самых костей. С меня содрали кожу и мышцы. Я перестал думать и чувствовать. И я познал всю горечь жизни и легкость смерти. Я увидел близких и друзей: то, что с ними станется. Я увидел вас, Мара. Такую, какая вы есть на самом деле.

– И не испугались?

– Вы прекрасны. Такая, какая есть, вы прекрасны. Больше всего на свете я хотел бы сейчас вас поцеловать и сделать своей навсегда. Но я не могу.

– Древние могли, Павел Сергеевич. Для них ЭТО не имело значения, или даже наоборот, имело. Может быть…