Василий долго не мог понять, как в такую непогоду сумели подобраться казанцы, напали коварно…

По утрам с лязгом открывалась железная дверь темницы, впуская свет и свежий воздух, входил старый татарин, приносил жареные на конском жире лепешки и куски отварной конины, ставил бурдюк с вонючим кумысом и, не проронив ни слова, уходил до следующего утра.

День за днем, ночь за ночью отсчитывал московский князь. Первые недели ждал, когда поведут его к Улу-Магомету, но тот будто забыл о нем.

Однако хан помнил о князе Василии.

С той поры, как привезли московского князя в Казань, хана не покидала назойливая мысль, как поступить с именитым пленником. Держать в Казани – можно ждать неожиданного набега русичей на ханство, потребовать выкупа – но даст ли Москва?

А князь Шемяка уже присылал верного ему человека, и тот передал, Шемяка просит не отпускать Василия.

Хан понимает, Шемяка собирается захватить великое княжение.

Но если Шемяка о том думает, так пусть шлет в Казань дары… Но они должны быть щедрыми…

Улу-Магомет хлопает в ладоши, говорит рабу:

– Позови муфтия Индриса.

И ждет, продолжая думать, решать так вдруг возникшую задачу.

Но вот, согнувшись в поклоне, появился муфтий. Мягко ступая, он подошел к ковру, сложил на груди бледные руки.

– Садись, муфтий, и подай мне совет.

– Аллах милостивый, милосердный. Какой совет хан ждет от ничтожного муфтия?

– Индрис, конязь Шемяка надеется стать великим конязем московским и хочет, чтобы я держал Василия в темнице. Но тверской конязь Борис прислал мне подарки и просит отпустить Василия в Москву. Скажи, мудрый муфтий, как поступить мне?

– Великий хан, Аллах милостив и справедлив. Если дары, какие прислал тверской конязь Борис превыше тех, какие обещал Шемяка, ты отпустишь конязя Василия, а того боярина, что послал конязь Борис, ты, хан, посадишь в темницу.

Тонкие губы Улу-Магомета дрогнули, усмешка искривила желтое, подобно пергаменту, лицо хана.

– Хе, ты мудрый муфтий. Аллах велик. Я сделаю, как ты советуешь.

* * *

Дождь начался еще задолго до Твери. Он застучал крупными каплями по крыше колымаги, обтянутой кожей. А вскоре полил как из ведра. Его холодные брызги влетали в оконце, сыпали в Гаврино лицо. Оружничий отирался ладонью, не переставая думать.

От Казани он был в расстройстве. И оно не покидало Гаврю. Чем ближе подъезжал к Твери, тем большее волнение испытывал оружничий. Ни он, ни дворецкий и предположить не могли, что хан, освободив московского князя, кинет в темницу боярина Семена.

Колымага катила вдоль леса, скрипела, плакала. И также плакала душа Гаври. Он вспомнил, как они с Нюшкой появились в Твери и как дворецкий принял участие в их судьбе.

Вся жизнь пробежала перед очами Гаври. Что будет говорить он князю, оправдываясь? Он не исполнил его наказа, не уберег боярина, оружничий слышал голос Антониды, жены дворецкого.

– Как ты, Гавря, не доглядел, ведь боярин Семен послом ездил…

Что он ответит ей, разве только плечами пожмет.

Неожиданно Гавря ловит себя на мысли, что всю дорогу не вспомнил о жене, Алене. А она думала ли о нем?

Алена, Алена. Это боярина Семена задумка, женить его, вчерашнего смерда на дочери именитого Всеволжского.

Что из того, что князь Борис произвел Гаврю в оружничии, вотчиной наделил, в ряд бояр возвел, но в очах Алены он холопского происхождения остался. Может, потому и думает Гавря чаще о Нюшке, о ней вспоминает. Окажись она его женой, как сложилась бы жизнь Гаври?

Но о том только мысль мелькнула, а что станет сказывать князю, Гаврю тревожило всю дорогу.

Дождь прекратился неожиданно. Оружничий выглянул в окошко колымаги, увидел, как уползает туча, а за ней проясняется край неба.

Защелкали бичи ездовых, колымага покатилась, отбрасывая грязь от колес.

* * *

Великий князь тверской Борис весь вечер оставался в думной палате. Давно разошлись бояре, а он сидел, опершись на ладонь, искал ответ на вопрос, который встал перед ним с возвращением из Казани оружничего.

Дума, которую созвал с утра, была бурной, но безрезультатной. Бояре спорили, гомонили, но к чему взывали? Они и сами не могли внятно ответить. Борис бояр слушал, не перебивал, все хотел дельного совета услышать. Ан, кроме пустой говорильни ничего не было, Дорогобужский и Микулинский начали. Первый укоризненно промолвил:

– К чему слал-то Семена в Казань, аль не думал, чем окончится?

А второй поддакнул:

– Вот мы ноне в бороне, а Москва в стороне.

Холмский вскочил, метнул строгий взгляд:

– Вам, Андрей и Осип, лишь бы отсидеться. Вы не о русской земле помыслили, а о собственном покое. Нет, князь Борис, сын Александра, ты по совести поступил, а что хан по-разбойному Семена схватил, так в том его коварство.

Боярин Черед Холмского поддержал:

– Истину сказываешь, князь Михайло, московского князя великого выкупили, теперь удумаем, откуда деньги изыскать, чтоб Семена освободить.

Тут Кныш голос подал:

– А где их брать-то, коли казна пуста?

Помолчали бояре, потом снова загомонили.

– Оскудела, воистину…

Молчал великий князь тверской, слушал, да так и не дождавшись внятного ответа, думу распустил.

Смеркалось. Отроки свечи внесли в подставцах. Борис поднялся, перешел на женскую половину дворца. Княгиня Анастасия ждала его в горнице. Уловила тревогу в глазах. Сказала участливо:

– Что судьбу великого князя московского облегчил, в том честь твоя, княже. Знаю, что заботит тя, судьба боярина Семена… Казна наша бедна, где денег брать? А что, ежели попросить у великого князя московского? Мыслится мне, казна московская еще не истощилась…

Обнял Борис великую княгиню, улыбнулся в бороду.

– Ты, Настенушка, ровно мысли мои тайные читаешь. Видать из одного мы теста сделаны, княгинюшка. Верно, терзаюсь душой за дворецкого, как его из лап Улу-Магомета вырвать. Коварен, ох, как коварен хан Орды казанской.

Заглянул в глаза жене, продолжил:

– Была и у меня мысль, а не послать ли гонца к великому князю Василию, пусть потрясет мошной. На той неделе и отправлю грамоту в Москву.

* * *

Дома, в Твери, Борис чувствовал себя в безопасности. Сколько помнит он историю княжества тверского, здесь не зрели заговоры и не вели борьбу за великое княжение.

Пережила Тверь горькие годы, когда после восстания против ордынцев осаждали город тумены хана Узбека с дружинниками московского князя Ивана Калиты да суздальского князя Александра. Но и после того разорения князья тверские не зарились на великий стол.