Иногда он вдруг вспоминает, как задерживается задуманное возведение каменных стен Кремника. Возвели одну башню, под другую фундамент готовят, но встанут, встанут, Борис уверен, каменные стены.

Подошел сотник, присел.

– Что, Савва, не пора ли дружине по коням?

– Да ужо передохнули, можно и в дорогу.

Заиграла труба, и гридни, разобравшись по двое, двинулись за зачехленным стягом.

* * *

Не успел князь с коня сойти, как к нему выскочила Марья, Марьюшка, любимая дочь. Церемонно поклонилась отцу, поправила платочек на светлых волосиках.

Восьмое лето пошло Марьюшке. Великий князь всегда интересовался ее успехами в учебе. Вот и сейчас он для видимости спросил строго:

– Не бранил ли тя, Марья, учитель, дьякон Никодим?

Та зарделась, уставилась голубыми глазами в отца.

– Как можно, батюшка! Владыка Никодим хвалит меня. Я не токмо буквицы все знаю, я и читать умею. А гишторию учу. Особливо люблю древнюю.

Борис любовно погладил девочку по головке.

– Вот и ладно, Марьюшка, познавай науки, а я пойду, с дороги умоюсь. А скажи, дочь, не обижал ли тя в эти дни брат твой, Михаил?

– Нет, батюшка, он у нас добрый, меня любит.

Князь улыбнулся:

– Тя, Марьюшка, грешно обижать, у тя сердечко ласковое…

Пока князь Борис усталь отряхивал, себя в порядок приводил, в трапезной девки горничные стол накрывали, пироги с капустой и с брусникой выставили да молоко квашеное внесли и мед свежий. Вошла княгиня, перекрестилась, села за стол. Дети притихли, мать была строга с ними.

Когда в трапезной появился отец, все поднялись. Прочитав короткую молитву, принялись за еду. Ели чинно, молча. Только когда все разошлись Анастасия сказала:

– Проездом из Москвы в Галич побывал у нас Шемяка.

– Дмитрий не в Звенигород, в Галич направился? – удивился Борис. – Скажи-ка, что их всех в одном месте собрало. Видать, недоброе замысливают. Накануне к отцу прикатил Васька Косой, теперь вот Шемяка. Как, княгинюшка, свет очей моих, с добром ли съезжаются?

Анастасия плечами пожала:

– Мне ль ведать, каки мысли у них. Одно и знаю, добра великому князю Василию не желают.

– Уж точно. Эвон, накануне в Москве у Ивана Старкова съезжались. Сказывают, там и князь Можайский пировал. А уж из него злоба так и прет.

Тверской князь фыркнул, головой покрутил:

– Чую, не успокоились братья, как бы не подбивали князя Юрия Дмитриевича на старое.

Княгиня рукой махнула:

– Свара – дело московцев, была бы Тверь жива в величии.

– То так, Настенушка, ягодка моя. Только я вот, едучи домой, о Смоленске, да иных городах, какие под Литвой и Речью Посполитой, вспомнил. Нам-то их не воротить, коль русские князья порознь тянут.

Княгиня на мужа посмотрела пристально:

– Я, княже, те сказывала, у меня о Твери все думы, а у тя, улавливаю, мысли все чаще о Руси единой.

– Так, Настенушка, без этого и Твери не бывать. Подомнут нас наши супротивники…

С тем и ко сну отошел тверской князь Борис.

Что братья Шемяка и Косой в Галич подались, так это великого князя московского Василия не встревожило. О том он даже не помыслил. Ну съехались, с отцом встретились, так кто же их в том обвинит. Это у матери, Софьи Витовтовны, подозрения всякие. Кому не ведано, что она и деверя своего, князя звенигородского Юрия Дмитриевича, не любила, и Шемяку с Косым во всех грехах обвиняла. Не потому ли на его, Василии, свадьбе с Марьей Ярославной с Косого пояс сорвалала?

Эта мнительность у матери, Софьи Витовтовны, от отца ее Витовта. Дед таким был. Сколько помнит себя Василий, литовский дед его не то что не любил, он даже не видал внука. А когда над Василием тучи сгущались, не то, чтоб помог, он даже не окрикнул на недругов внука.

Когда умер дед Витовт и начались драки за литовское великое княжение, Василию было безразлично, кто на него умостится. У него, московского великого князя, свои заботы. И когда его поддержал хан Золотой Орды, Василий уверенность почувствовал.

А тревоги матери, так это ее вечные тревоги и подозрения.

Ночью Василий сон увидел: чудище какое-то приподнимает лавку, на которой великий князь лежит. Приподняло и снова опустило.

Василий хотел прикрикнуть на него, но пробудился и понял, это землю трясет, поднимает, опускает. Выбежал великий князь на Красное крыльцо, всю Москву трясет.

В сумятице люд, в криках и стонах город. А на звонницах колокола позвякивали, народ орет:

– Светопреставление Господне!

– Суд страшный!

В ужасе великий князь, уж ли не конец ли света наступил? И не о великой княгине Марье мысли, не о сыне Иване, за себя страшно.

Вскоре трясти перестало. Затихать стала Москва. А к рассвету гомон унялся, только и слышно, в хоромах каменные стены потрескались, посуда с подставец рухнула, какая побилась, какая в целости…

Утром владыка Иона явился. Первым делом в келью к великой княгине Софье Витовтовне прошел, долго с ней говорил. После чего к великому князю заглянул, промолвил:

– Послал нам, сыне, Всевышний суровое испытание. Но не конец света это, о чем Москва полнится, а преподает Господь испытание суровое. В вере жить нам надлежит, а не в ереси.

– Владыка, первосвятитель, не близится ли скончание жизни нашей?

– Отбрось, сыне, мысли такие, молиться надобно, чтоб душа светлой, чистой оставалась. И знай, сыне, живой о живом думает. А ты ко всему великий князь, о том помни.

* * *

Как было, человеку известно, но ведомо ли ему, что ждет его? В молодости мыслит, что жизнь долгая, все успеется, ан, оглянулся – старость на пороге.

И гадает человек, чем встретит его день грядущий…

Испокон веков человек, в ком вера сильна, убежден: как Бог пошлет, так тому и быть.

Так думал и великий князь московский Василий.

Он не был злобен, ведал, зло порождает зло, обид долго не держал и не хотел даже помыслить, что человек, находящийся в родстве, способен на коварство.

Часто вспоминал Василий детство, когда они жили в слободе. Был жив великий князь Василий Дмитриевич, и князь Юрий Дмитриевич, брат отца, приезжал к ним.

Мальчишкой Василий по теплу выходил в поле, смотрел, как крестьяне поднимают первую борозду, как деревянное рало под рукой пахаря режет землю, а к полудню по первой пахоте неторопливо прыгают грачи и вороны, выискивая корм.

Порой Василий присаживался к пахарям, когда они принимались за немудреную еду: ржаной хлеб, луковицу, иногда сало.