— Какой? — спросил собеседник и почесал за воротом.

— До войны в Лукове на Архиерейской был такой Савицкий. Не знакомы с ним, случаем, пан добродий? Да не тот, что сапожник был, а тот, что в присутствии зерцало протирал.

После того как швейцар поклялся, что с Савицким не знаком, а в Лукове не бывал ни до войны, ни во время, и вообще никогда, Леонард продолжил.

— Так вот, происходит с ним один занятный случай. Вроде как сидит он в присутствии, это самое, и тут ему голос: Встань и иди, Лазарь! Он говорит, позвольте, я не Лазарь. А ему в ответ: У нас тут написано, да печать поставлена на документе: Встань, Лазарь и иди! Во как все закрутилось! Встал он, стало быть, и пошел. А нашли его потом в шинке, да за тринадцать верст от Лукова! И пил он там, оказывается, неделю. А присутствие то, где служил, погорело, оказывается, священным образом. Вот послушал, сделал все как предписано и сам жив остался, а то бы еще запропал бы, как деньги земские, что у него для учету были. На любой циркуляр выполнение требуется, а то один беспорядок твориться будет, — назидательно заключил отставной флейтист и выпил рюмочку.

Выслушавший историю грустный Никодимыч, вздохнул и погладил кудлатого родственничка, храпящего в грязной соломе рядом так, как гладят больную собаку. На что Тимофей, вырвавшись на мгновение из хмельных снов, приоткрыл глаз и тоскливо затянул:

— Заааморили гады, заааморили!

Зааморили душеньку мою…

Развлекши таким образом себя и присутствующих, певец приподнялся от земли и потребовал водки или хотя бы что-нибудь.

— Спи уже, тля неумытая, — грустно прогудел швейцар и выдал возчику подзатыльник. И тот послушно перевернулся на другой бок и заново убрел в страну снов.

На этом шум и разговоры во дворе фольварка стихли, поддавшись навалившейся на них вялой безмятежности. Костер догорал, скудно освещая дремлющих. Прерванные разговоры и незаданные вопросы остыли и, в конце концов, растворились в поздней ночи. Лишь утки, копошившиеся в своих утиных ночных делах, да коровы пана Хворовского, шумно вздыхавшие чему-то, нарушали установившуюся тишину.

Глава 20. Рецепты фронтового героизма. Капуста, лопата и котел

Веселая армия покинула фольварк пана Леха рано утром. Изрядно потерявшее тепло и свет солнце безного хромало над горизонтом, ветер гудел, срывая с пасмурного неба первые снежные хлопья.

Провожать гостей в дальний путь явилось все население большого дома, за исключением раненого Хворовского. Тот, одаренный двумя золотыми десятками пани Француазы, махнул из окна, обращаясь по большей части к Леонарду, которого считал провозвестником новой эпохи. В которой власть Речи Посполитовой благодатно осеняла его скромный хутор, а по полям бродили тысячи зброевых парасолей, в каждом из которых сидел вооруженный винтовкой польский солдат.

— Нех жие пан Юзеф! — надтреснутым голосом крикнул хозяин фольварка, вздымая немощную руку. — Далей!

Его клич так никто и не услышал. Возы, возглавляемые нервным господином Полем, вывернули со двора и скрылись в сыплющем снеге. Морковный капор мадам Фроси гордо реял над тяжелым дорожным возком. А пан Штычка, временами протирающий глаза, спокойно покуривал табачок печального Василия Никодимыча, хмурившегося от молодой метели.

Все у отставного флейтиста было замечательно: Город приближался с каждым шагом неторопливого обоза, а в сене были припрятаны скромные подарки, которыми Леонард недолго думая, одарил сам себя. Первым был замечательный веник, оприходованный флейтистом в сенцах большого дома. Он, нисколько не отличался от тех, что делают в Ляшках, и в любом случае мог порадовать хозяйственную пани Анну. Вторым, секретным подарком, был великолепный обрез, заботливо опиленный из обычной мосинской винтовки.

«Ну, зачем он пану Леху»? — думал отставной флейтист, — «Еще отстрелит себе что-нибудь. А невже в голову попадет? Это же всегда неприятность, правильно?».

Получалось, что правильно. Леонард, радовавшийся совершению хорошего поступка, беззаботно пускал дым. Добрые дела, что завещал ему ангел господень, оказывались почти необременительными, и то, что он их совершал, наполняло душу тихим удовлетворением.

— А свежо тут стало, пан Василий, — завязал разговор он.

— Заметет, — угрюмо пообещал страж дверей веселого дома. — На ту погоду, не то что пару человек, полки плутать будут. В Боярке говорили, один грузчик в такую погоду все до дому добраться хотел. Ан нет, постоянно в шинок заносило. Три раза заходил, уже и деньги у него позаканчивались, и выгоняли его в шею. А все одно, как выйдет, потопает где. И опять заворачивает. Не видно, говорит не зги, забодай меня комар, подайте мне водки, говорит, я тут у вас пережду. Вот такая погода эта.

Высказав мнение, Никодимыч презрительно сплюнул, попав на собственную окладистую бороду.

— Холера, — пожаловался он с омерзением наводя чистоту.

— А что, добрался тот грузчик до дому? — поинтересовался Леонард. И, отправив тлеющий окурок в сторону, потянулся, устраиваясь удобнее. Гудевший ветер развлекался с потертым инструментом мадам Фроси, извлекая из внутренностей тихие звуки.

— То неизвестно, мил человек, — скупо обозначил Никодимыч, — А ежели добрался, его счастье. А, може, и запропал навсегда.

На этом разговоры прекратились, так как оба собеседника принялись за свое. Грустный швейцар размышлял о зброевом парасоле, в котором так хорошо и безопасно, что на любые опасности скучного декабря было плюнуть и растереть. А на всякую пакость можно беззаботно глядеть из смотровых щелей. Леонард развлекался разговорами с призрачным паном Вуху, вынырнувшим из снежных хлопьев.

«Покрал веник-то?» — злорадствовал десятник, оседлав супницу шляхтичей Штычек.

«Судьба, пан добродий», — отозвался музыкант. — «Одни страдания за нее принимаю. Вот если напишут: веников не красть, а другие дела делать. Так всегда вам, пожалуйста. Мне может больше не веники нужны, а, правда, за которую и жить не жалко».

«А веник я тебе тот запишу», — пообещал пан Вуху, выделывая иммельманы между хаотично порхающих снежинок. — «Мне все одно писать для порядку».

«На то ваше право, конечно», — согласился отставной флейтист, плотней закутавшись в рваную шинель, оберегая тепло, которое нещадно крал усиливающийся ветер. Его собеседник, не найдя что ответить спокойному настрою пана Штычки, изобразив пологую петлю, припустил в серую крутящуюся мглу.

Судьба вела всех их, бродящих по снежным дорогам. Всех