до одного: боязливых и осторожных, смелых и отчаянных. Выбирая временами — кому умереть, а кому жить дальше. И было в этой непредсказуемости и хаосе, что-то щемящее, хватающее влажными и холодными лапами за душу. Боязнь это была или наоборот — смелость, как знать? Веселая армия пани Фраск неторопливо двигаясь по разбитой дороге, чуть разминулась с куренем сичевых стрельцов, хмурившихся под своими мазепинками.

Встреча с ними не сулила ничего хорошего ни девицам, ни десяткам мадам Фроси, бережно хранимым в колбаске из плотного шелка на поясе. Трудно предположить, чем бы все закончилось, если бы не господин Поль, из-за непогоды жавшийся к основным силам, который комично упал с белой лошадки. Подпруга была плохо и неумело затянута. А хитрая кобылка, раздувшая брюхо во дворе фольварка, теперь весело взбрыкнула, отчего ее всадник кубарем полетел на землю.

— Стан! Стан! — проскрипела хозяйка, — Киль ариве, Поль?

— Упал, матушка! — зло ответил тот, гоняясь за слетевшей от падения шапкой, которую ветер, безобразничая, нес в поля. Вывалянный в снегу нервный господин несколько раз падал на скрытых под снежным покровом кочках, прежде чем нагнал ее, прихлопнув к земле, как прихлопывают бабочек. Метель разметала жидкие волосы, придав возвратившемуся к основным силам сыну мадам Фроси вид, поистине демонический.

Он топтался на обочине, тщетно отряхивая беглым головным убором налипший снег тут же вновь наносимый играющим ветром. Глаза господина Поля источали досаду. В довершении к страданиям, кобылка, со свернутым набок седлом, никак не давалась в руки, реагируя на причмокивание и просящие движения рук тихим ржанием и прыжками.

— Муся, Муся, фью. Иди сюда, зараза! — звал героический сынок и протягивал лошади свой пирожок, словно это был пучок сена или ломоть хлеба. — Муська!

Та косилась на шапку и отходила в сторону, не давая ухватить за повод. Обоз стоял и обитатели его разглядывали страдания нервного господина с большим интересом. Из возка пани Фроси доносились слова ободрения и смешки веселых девиц.

— Справа ее, Паша! Справа, — смеялась рыжая, полыхая карим льдом глаз, а потом, заметив смену диспозиции, советовала: — Слева! Теперь слева ее!

— Дууура! — огрызался тот, имея в виду то ли лошадь, то ли советчицу. Животное шарахалось от усилий, отпрыгивая при каждой попытке приблизиться.

— Помог бы кто, — с тоскливым упреком попросил страдалец, и Леонард, вспомнивший, наконец, о добрых делах, пришел на помощь. Широко расставив руки, словно человек обнимающий дерево он принялся загонять лошадь в руки сына мадам Фроси.

Пока ловили кобылку, а потом непохмеленный Тимоха, щеголявший в жалостливом даре кого-то из потаскушек — синих шальварах с золотой бахромчатой оторочкой, седлал ее, время шло. И протянулось еще больше, потому что выведенный из себя насмешками девиц, возчик наотрез отказался двигаться дальше, пока ему не нальют. Тоскливая перспектива передвигаться по дорогам скучного декабря в женских штанах, не радовала. Его собственные оскверненные вчера брюки, торопливо застиранные поутру, стояли колом на телеге.

— Дайте водки! — капризничал Тимофей, — а не то возьму зараз да помру тут!

— Лихоимец! — ругалась мадам Фраск, — сопелку завали свою! Водки ему!

Тем не менее, водки налили и уж по такому случаю остановились перекусить, организовав в метели сыплющей снежным крошевом, то ли поздний завтрак, то ли ранний обед.

Дальше двинулись лишь через полчаса, миновав, таким образом, очередную обидную проделку скучного декабря: встречу с сичевиками. И счастье их было до такой степени велико, а звезды, милостиво дарящие удачу, столь ярки, что единственным происшествием на пути, подкинутым в бессильной злобе, была коровья лепешка. Оставленная на перекрестке бычком, которого курень гнал за собой на убой. Этот предмет был безмятежно переехан колесом воза и оставлен позади.

Ближе к двум часам терпимая с утра метель вступила в полную силу. Двигаться дальше стало просто невыносимо. Снег слепил лица, забиваясь в глаза, ноздри, за пазуху, а расхристанный инструмент, покоившийся на телеге Никодимыча, уже не тренькал жалобно, а выл в полный голос, наполняя пространство щемящими потусторонними звуками.

— Шаферка! — орала обеспокоенная пани Фрося, — Куды править? Жилье будет тут?

— Не извольте обеспокоиться, светлая пани! Будет! — уверенно отвечал пан Штычка, вконец запутавшись в белой пелене. Метель выла, пряча слова в ветре, и тоска, та тоска, которая вползает в души от безысходности и слепоты, росла с каждой минутой.

— Когда будет, иерусалимец ты потный? — упорствовала морковная старуха.

— Скоро! — обещал Леонард.

И, как это было не странно, во времена, когда ничего нельзя было взять за веру, а правды совсем не существовало, это «скоро» случилось. Дорога, заметаемая снегом и еле видная, вывела замерзающих путешественников к небольшому городку, в редких фонарях на окраинах, с оставшимся от старых времен полосатым столбом с номером. Название поселения было утеряно давным-давно. Но и без названия все в нем обещало тепло озябшим и какой- никакой ночлег.

— Что за город? — назойливо спрашивала пани Фраск, на что Леонард, недоумевавший над тем, какое это имеет значение, бесполезно ответил, что не знает, но обязательно узнает, если попадется первый же прохожий.

Тех, что правда, так и не подвернулось, но и эта печаль вполне себе уравновесилась тем обстоятельством, что, поплутав с полчаса по замерзшим улицам, веселая армия уткнулась в забор серого дома, над которым металась на ветру лаконичная вывеска «Трактир. Также номера».

Окна заведения радушно светились, а из трубы весело валил уносимый зимой дым. Это придавало странноприимному дому вид отчаянно дымящего на рейде броненосца, чьи котлы только разгорелись, а в железном брюхе суетилась потная команда кочегаров. Метель бросалась на стены, разбивая о них снежные комья, тщетно барабанила в окна, пытаясь войти, кружилась вокруг в бессильной ярости. А тот стоял как солдат в карауле, беспечно покуривая трубой.

Потоптавшись на крыльце, озябшие путешественники все скопом ввалились в зал трактира, бросив на улице кое-как привязанных, не распряженных лошадей. От одежды вошедших парило. В залитом светом ламп заведении пахло едой и теплом и этот запах казался даром божьим после нескольких десятков верст в метели.

— Здорово! — скрипнула главнокомандующая из глубин пестрой толпы. Адресовалась она к скучающему за стойкой хозяину дома-парохода обряженного в полосатую рубаху и жилет. Рот того именно в этот момент раскрывался с целью произвести очередной циклопический зевок, от которого, если бы мухи были живы, у них случился