– Мы ухаживали за ранеными.

Он с едким холодком бросает на меня взгляд поверх поднесенной ко рту ложки с супом.

– Ну да, понятно.

Я игнорирую его ледяной тон, а также невысказанное предположение, будто в том, чем я занималась, было нечто неподобающее. Он же сам был ранен на Первой мировой войне! И он прекрасно знает, что делают в госпитале волонтеры.

– Мы кормили тех, кто был не в состоянии есть сам, помогали принимать ванну, читали им письма от родных, помогали писать письма домой.

– Уверен, это достойно всяческих похвал. И как повезло при этом нашим юношам. Поведайте же мне о том, как вы с моим сыном… сдружились.

«Сдружились»?

При этом слове, намеренно принижающем наши с Энсоном отношения, я внутренне ощетиниваюсь. Но не успеваю я открыть рот, чтобы ответить, как Тия вклинивается в разговор:

– Ой, а я знаю! Ей стало нехорошо в первый день работы в госпитале, и Энсон ей помог!

Оуэн сердито смотрит на дочь, после чего вновь переводит внимание на меня.

– В ваш первый день, значит… Что ж, неплохо, быстро у вас все получилось. Похоже, что и с моей дочерью вы так же быстро подружились.

– Она спросила об Энсоне, когда мы сюда спускались, – отвечаю я, наливая себе еще томатного супа. – Ей, несомненно, сильно не хватает брата.

Он опускает ложку и вперивается в меня холодным взглядом.

– Нам всем здесь его не хватает, мисс Руссель. И все мы будем очень счастливы, когда он вернется домой, где его ждет семья. Где ему, собственно, и место.

Я изображаю в ответ улыбку, но ничего не говорю, выбитая из колеи тем, как он произнес эту фразу насчет «домой, где его ждет семья». Безусловно, у него и в мыслях нет того, что мы с Энсоном поженимся и станем жить под его кровом. Я пытаюсь представить это существование под неотступным взглядом холодных цепких глаз мистера Перселла, когда постоянно стараешься снискать его одобрение и всякий раз терпишь неудачу. От подобной перспективы у меня даже к горлу подступает тошнота.

В столовой снова – точно призрак в своем сером форменном платье – появляется Белинда, удерживая сразу три тарелки, которые она так же без единого слова расставляет перед нами. Я смотрю на еду – на небольшую горку салата с зеленью и стейк из лосося, украшенный огурцом и укропом. После нескольких недель дороги, когда мою пищу составляли лишь хлеб да жалкий водянистый суп, это было самое настоящее пиршество. Вот только теперь, опустив взгляд в свою тарелку, я больше не чувствую себя голодной.

Глава 26

Солин

Невесте следует помнить, что, обретая вечные узы со своим женихом, она тесно связывается также и с его семьей, и мы не имеем ни малейших притязаний на успех этих взаимоотношений. Это уже не наша работа.

Эсме Руссель. Колдунья над платьями

5 октября 1943 года.

Ньюпорт

Минуло уже две недели после того, как я сошла с поезда в Ньюпорте, но отношения с отцом Энсона лучше не стали. Когда возникает необходимость общения, мистер Перселл предельно вежлив, однако он редко утруждает себя разговором со мной, даже за столом, хотя меня усаживают прямо напротив него. Бо́льшую часть дня он отсутствует – что, хоть и маленькая, но радость, – или допоздна посвящает себя работе, посещая некие сборища и заседания или ужиная с клиентами у себя в клубе. Когда же ему случается проводить вечер дома, он, как правило, запирается в своем кабинете.

Пустые дни тянутся долго, и когда Тия в школе, разве что радио составляет мне компанию. Я то и дело слушаю новости, и внутри у меня все сжимается при мысли, где сейчас Энсон. Я могу лишь молиться, чтобы он остался жив и поскорее вернулся домой. Несколько раз я писала ему еще в дороге и один раз – когда прибыла в Ньюпорт, давая знать, что добралась благополучно. И вот уже прошло столько недель – а я до сих пор не получила от него ни единого письма, и это постоянное ожидание лишает меня покоя.

С самого своего приезда я не покидала этот дом, если не считать долгих сидений возле бассейна или прогулок по маленькому отрезку пляжа прямо за воротами патио. Свежий морской воздух хорошо снимает головные боли и освобождает меня от ощущения замкнутого пространства. По дому мне бродить крайне неуютно: я ощущаю себя здесь не в своей тарелке – словно вторглась без спроса на чужую территорию. Впрочем, в особняке я остаюсь не совсем одна. Здесь есть Белинда, отвечающая за питание, и есть еще уборщица по имени Клара, которая приходит дважды в неделю. Но обе они, встречая меня где-то в доме, относятся ко мне, как к мебели. Так что я стараюсь больше сидеть у себя в комнате с ее чудовищными обоями и вечным давящим на нервы полумраком.

Единственная моя отдушина – это Тия. Она такая восторженная натура, так жаждет внимания и любви! И от отца она не получает ни того, ни другого. Не то чтобы он был намеренно жесток – нет. Это потребовало бы от Оуэна больше усилий, чем он готов ей уделить. Он просто будто бы ее не видит – что жестоко само по себе. Возможно, именно поэтому она так быстро сделала меня своей близкой подругой – своей «будущей сестрой», как она меня называет. И, признаюсь, это мне очень по душе.

Каждый день, возвращаясь из школы, она торопится ко мне, в нетерпении заняться со мной уроками. Она попросила меня научить ее французскому языку, чтобы, в будущем, когда она станет известной художницей и переедет в Париж, она могла свободно говорить по-французски. Но сегодня она приходит ко мне в комнату, зажав под мышкой один из своих альбомов для рисования. Девочка плюхается на кровать и ждет, когда я присяду с ней рядом. Затем раскрывает альбом и кладет его мне на колени.

Я опускаю взгляд и вижу портрет Энсона с поворотом в три четверти. У меня перехватывает горло.

– Как у тебя чудесно получилось! – шепчу я, ведя пальцем вдоль контура его лица.

– Я очень тоскую по нему.

– Я тоже.

Тия вскидывает голову, изо всех сил стараясь улыбнуться:

– Он ведь храбрый, правда?

– Oui, chérie. Он очень храбрый. Храбрее мужчины я еще не встречала.

Девочка несколько раз моргает, и на кончиках ее ресниц поблескивают слезы.

– Надеюсь, он скоро вернется домой. Тогда вы наконец сможете пожениться, и я уеду жить с вами.

Ее слова проникают мне в душу, и от этого у меня едва не разрывается сердце. В ее возрасте я отчаянно мечтала уехать от Maman и жить с Tante Лилу, упорхнуть из своей клетки, как это сделала Лилу, и устремиться к своим грезам. Однако здесь ситуация совсем иная. Это не беспокойство духа, жаждущего наконец расправить крылья, – здесь горькая, неизбывная тоска ребенка, который знает, что его не любят.

Запечатлев поцелуй на ее светлой макушке, я пытаюсь сменить тему.

– Я в твоем возрасте тоже все время рисовала. Изрисовывала множество страниц, и на всех были великолепные платья, которые я когда-нибудь сошью.

У девочки расширяются глаза.

– Правда?!

– Когда-то я хотела прославиться. Но не своими рисунками, а платьями, что буду шить. Нарядами с моим именем на ярлычке.

– А что стало с теми рисунками?

– Мне пришлось оставить их в Париже. Они не были настолько прекрасны, как твои, но этого и не требовалось. Это были всего лишь задумки, эскизы.

– А ты уже когда-нибудь шила сама платья?

Я лукаво улыбаюсь:

– Сшила одно. Но потом началась война, и такие платья, как у меня, некому уже было покупать.

Тия мечтательно вздыхает.

– Как бы мне хотелось его увидеть! Я имею в виду то платье. Уверена, оно было восхитительным.

Тут я подношу палец к губам, иду к шкафу, достаю свою дорожную коробку и возвращаюсь с ней к кровати. Стоит мне открыть крышку и расправить платье – и глаза девочки становятся круглыми, как блюдца.

– Оно же как из сказки!

– Да, – тихо отвечаю я. – Это… да, вроде того. Это мое платье счастливого финала.

Тия недоуменно смотрит на меня:

– Платье… чего?

– Ну, так мы с матерью обычно говорили.

– И ты правда сама его сшила?

– Сама.

– Прямо от и до?

Эта забавная фраза вызывает у меня улыбку.

– Да, прямо от и до.

– Это самая прелестная вещь, что я когда-то видела! – Она тихо вздыхает, с нежностью водя пальцем по бисеру. – Ты его сшила, чтобы надеть, когда будешь выходить замуж