Глава 28

Солин

Наше Дело – это наше наследие, подаренное миру. Это и заклинания, что мы ткем, и влюбленные сердца, которые мы связываем навеки, это и будущие поколения. Так и заявляет о себе наш Дар.

Эсме Руссель. Колдунья над платьями

29 октября 1943 года.

Ньюпорт

В пятницу, во второй половине дня, когда я возвращаюсь с небольшой прогулки по пляжу, в доме царит какая-то зловещая тишина. Тия вернулась из школы, но я не вижу ее уже несколько дней. Белинда всякий раз говорит, что той нездоровится и что отец не желает, чтобы девочку беспокоили. Оуэна я все это время тоже почти не видела – он запирался или у себя в кабинете, или в спальне, оставляя меня обедать в одиночестве.

Настроение у меня в последнее время все мрачнее. Здесь я себя чувствую совершенно изолированно, будучи вырвана из своего мира и чуждая миру Энсона. У меня нет друзей, мне нечем заполнить свое время и нет возможности заняться чем-то самостоятельно. Пустые, тоскливые дни тянутся передо мною без конца и края, и нет никаких вестей от Энсона, которые подарили бы мне хоть какую-то надежду. Моя единственная отрада – это Тия, и, подозреваю, я для нее являюсь тем же самым. Оуэн тоже об этом подозревает, хотя он, надеюсь, выше того, чтобы разлучать нас, чтобы сделать мне больнее.

Поднимаясь по лестнице, я невольно задумываюсь, какой должна была быть женщина, которая могла полюбить Оуэна Перселла – человека, обращающегося со своими детьми, точно с фигурами на шахматной доске, которые он переставляет лишь так, как считает нужным. И все же, несмотря на столь холодного и расчетливого, с диктаторским нравом супруга, Лидии Перселл удалось вырастить двоих прекрасных добросердечных детей.

Почти дойдя до конца коридора, я вдруг улавливаю из комнаты слабый шорох и замечаю, что моя дверь слегка приоткрыта. Предвкушая, что это Тия сидит у меня на кровати по-турецки с одним из своих альбомов, я сразу чувствую подъем духа. Однако вместо этого я вижу рядом с кроватью Оуэна, перерывающего содержимое моей дорожной коробки.

– Что вы здесь делаете?

Он со злостью смотрит на меня. На лице Оуэна нет ни малейшего чувства вины – лишь раздражение от того, что прервали его занятие. Нижняя часть его лица покрыта бледной щетиной, глаза опухшие и налиты кровью. Он как будто постарел лет на десять и словно бы даже ужался в размерах после нашего последнего разговора. И тут я понимаю, что именно изменилось в его облике. Я впервые увидела его не в респектабельном костюме от дорогого портного – сегодня Оуэн одет в серый кардиган и мятые штаны, которые выглядят так, будто он во всем этом спал. И эта перемена в нем меня шокирует.

– А как ты сама думаешь? Перебираю твою коробку с секретами. – Язык у него заплетается, «с» звучат странно шепеляво. Сейчас еще только три пополудни, а пил он уже, похоже, несколько часов.

Я с трудом сдерживаю ругательство, когда вижу, как мое драгоценное платье – то самое, в котором я предполагала идти к алтарю с Энсоном, – эта воздушная пена белого шелка с нежным бисером – жалко валяется у его ног, обвиваясь вокруг лодыжек. Наклонившись, я быстро выхватываю его и прижимаю к груди, точно спасенного от опасности ребенка.

– Вы не имеете права рыться в моих вещах!

– Ты живешь в моем доме, – говорит он с ледяным блеском в глазах, – ешь с моего стола и спишь на моем белье. Так что, я считаю, это дает мне полное право делать то, что я считаю нужным.

– Что вы рассчитываете там найти?

– Ты что, думаешь – ты такая умная? Являешься к моему порогу – эдакая сиротка военной поры, не имеющая даже двух пятицентовиков за душой, все имущество которой помещается в жалкую картонную коробку, – и заявляешь, что заполучила самого видного жениха в Ньюпорте. Я тебе вот что скажу: когда ты отоваривала себе талончик на питание, ты даром времени не теряла. У тебя нет даже приличной пары туфель – но зато ты умудрилась привезти себе свадебное платье аж из самого Парижа! Вот это я называю – планировать на перспективу.

– Все совсем не так!

Он шагает в мою сторону шаг, сильно качнувшись в попытке изобразить грозный вид.

– А как?

Я пытаюсь придумать, что сказать, – что-то такое, что заставит его поверить мне. Но ничего на ум не приходит. Потому что он не хочет мне верить. Глядя на меня, Оуэн видит лишь то, что хочет видеть: авантюристку, которая своими уловками и обманом заставила его сына сделать предложение руки и сердца. Опустив взгляд, я вдруг замечаю письма, перевязанные ранее в пачку, которые теперь разбросаны по сторонам. Некоторые конверты открыты, и их содержимое выдернуто наружу. От этого зрелища мне становится плохо.

– Вы что, читали мои письма?

– Прочитал бы, не будь они на французском. От любовников, я полагаю? А мой сын об этом знает?

В его тоне нет ни малейшего стыда, никакого признания того, что он бесцеремонно вторгся в ту область жизни, которая его не касается. Только ледяное обвинение в глазах. Я наклоняюсь, чтобы собрать письма, с жуткой брезгливостью представляя, как он открывал конверты, как касался этих посланий.

– Это принадлежит мне, – резко говорю я. – И к Энсону это не имеет никакого отношения.

Потянувшись за ленточкой, которая связывала эти письма в пачку, я вижу дорожный бритвенный набор Энсона, лежащий перевернутым под брошенными на пол конвертами. Оуэн тоже его замечает. Я бросаюсь к несессеру, успев добраться до футляра раньше, чем его выхватит он. Мне невыносима сама мысль, что и к этой вещи Оуэн прикоснется.

Глаза его тускло поблескивают, ярость заметно притуплена алкоголем.

– Откуда у тебя это?

– Мне это дал Энсон в то утро, когда я покинула Париж.

С удивлением я вижу, как его плечи обмякают, как будто из груди вдруг вышел весь воздух. На мгновение мне кажется, что он вот-вот расплачется.

– Это подарила ему на Рождество мать перед самой своей смертью.

– Да, он мне говорил, – мягко отвечаю я.

– Отдай это мне.

Меня пугает столь внезапная перемена в его голосе. Глядя на его протянутую руку, я непроизвольно отступаю.

– Нет. Мне его дал Энсон. Это мое.

Я не успеваю вовремя заметить пощечину – лишь в тот момент, когда его ладонь касается моего лица, в голове у меня раздается звонкий треск и вспыхивает яркий сполох. Голова резко откидывается назад, а на губах появляется вкус крови. И, прежде чем я успеваю прийти в себя, кожаный футляр грубо вырывается из моих рук.

– Здесь нет ничего твоего! – злобно шипит Оуэн. – И ничего твоим не будет! По крайней мере, теперь я в этом даже не сомневаюсь.

Словно ледяное лезвие скользит по моему позвоночнику. От того, каким тоном он произнес последние слова – с каким-то хладнокровным удовлетворением, – у меня стынет кровь в жилах. Я вижу, как Оуэн опускает руку в карман брюк и вытягивает сложенную пополам бумажку. Он пытается сунуть ее мне в руки, но я мотаю головой, отказываясь ее брать. Оуэн снова мне ее пихает. На этот раз я все же беру листок, но тут же зажмуриваю глаза, не желая читать слова, которые уже предвижу. Не желая обращать их в реальность.

Любая мать, сестра, жена или любовница когда-нибудь представляла такой момент, как бы проигрывая его в сознании и молясь, чтобы он никогда не наступил. И теперь пришла моя очередь его пережить. Я заставляю себя открыть глаза и при виде написанных наверху листочка двух слов – «Western Union»[45] – у меня судорожно сжимается горло.

25 октября 1943 года

М-р О. Перселл!

С глубочайшим сожалением вынужден передать весть о том, что Ваш сын – Энсон Вильям Перселл – объявлен пропавшим без вести после того, как 19 октября сего года не возвратился в госпиталь из транспортной миссии. Если нам станет доступна более подробная информация о произошедшем, вы будете незамедлительно уведомлены.

Чарльз М. Петри,

старший офицер Американской полевой службы

Мои легкие словно разом отключаются, как будто я получила нежданный удар под дых. Он не погиб – пропал без вести. Я пристально смотрю на это слово. Вроде бы оно должно нести какое-то утешение, пусть даже тоненькую ниточку надежды… Но я слышала слишком много разных историй. И знаю, как редко случается такое, чтобы пропавший без вести все-таки оказывается жив. Внезапно в памяти всплывает то, что сказал мне Энсон в последний