— Я бы по-другому сказал, Валечка Сочинилась бы такая музыка из-за очередного воздушного шарика? Как это там: Ти-ииии-та-тиииии-та-таритари-ра-туууу, — играет Смычок, подпевая мелодии.

— Чудо — музыка, — выдыхает Белобрысая. — Что же с икрой будем делать?

— Кажется, все сделано, — отвечает Смычок, повторяя пассаж, в котором полярная сова взмывает с еловой ветки, осыпая снег. Где крылья совы? Где крыло ветки в снегу? Где сугробы над кустами малинника? Где зеленые очи совы? Где зеленые зимние звезды?..

— Кажется, все сделано. Какое-то время назад мне прислали из Гималайского отделения нашей компании концентрат ДНК одной забавной рыбешки. Живет она в горной речке. Отличается крайней непоседливостью. То вымечет икру у границы ледников. То метнется в жаркую долину и тоже займется любовными плясками. И никаких проблем. Мальки выскакивают из икринок в температурной амплитуде чуть ли не 35 градусов.

— Вот и запусти эту рыбу в свои каналы!

— Ну что вы, Валечка. Это же мелкотня. Рыбешка сорная. Ни рожи, ни кожи…

— Из нуклеинового концентрата я выделил ген термолабильности созревания икры. Размножил его в микробных плазмидах и внедрил в шестую хромосому моей рыбы. Предварительно подавив ее собственный строго детерминированный ген созревания.

— Дальше! — Белобрысая вскочила на тахту.

— Дальше Смычок позвал меня. Мы составили программу эксперимента, который подтвердит или опровергнет.

— Дальше!

— Дальше я записал на программе мотивчик, который вы, миледи, изволили похвалить.

— Дальше — что было с икрой?

— Валечка, ничего невероятного. Все произошло в соответствии. Оплодотворенные икринки развились в мальков при семи разных температурах: 5, 10, 15, 20, 25, 30 и 35 градусов.

— При семи температурах! Во всех морях и реках может плодиться наша рыба. Всех накормить! Правду говорят, семь — счастливое число. Гений ты, Смычок. Чистый гений!

Иона разливает водку в стаканы. Они пьют за успех. За Смычка. За музыку Ионы. За процветание компании. За будущее человечества, которое кажется не таким безнадежным предприятием.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Декабрь 1989 — июнь 1990. Провиденс, США

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

№ 6

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Юрий Черняков

Талант

Другу и учителю А. Н. Стругацкому

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Александр Наумович позвонил что-то около одиннадцати. Узнав голос, я встревожился, потому что не в его правилах было так поздно беспокоить телефонными звонками. По крайней мере, меня. Несмотря на мой возраст — я был ровесником его младшему сыну, — он относился ко мне с повышенным пиететом. На этот счет у меня не было никаких иллюзий: просто Александр Наумович высоко ценил услуги своего личного врача. Так уж получилось, что именно мне, едва оперившемуся врачу неотложки, удалось в свое время подобрать ключик к основательно разболтанной, истеричной вегетатике маститого театрального критика.

— Анатолий, милый, Бога ради извините за беспокойство! — взволнованно заговорил он. — Стряслось несчастье, просто кошмар какой-то, и вот я подумал, что вы…

— Что случилось, Александр Наумович? — Я уже начал лихорадочно прикидывать, где лучше ловить такси и где я быстрее смогу выцарапать электрокардиограф — в больнице или на подстанции неотложки.

— Вы знаете Максимова, народного артиста? Ах, конечно, вы ведь виделись с ним у меня, помните? Его час назад увезли без сознания прямо со спектакля. Это ужасно! Человек никогда ничем не болел, такой здоровяк… Вы кого-нибудь знаете в Третьей градской? В реанимации?..

В Третьей градской больнице у меня знакомых не было.

— В общем, это неважно. Кому позаботиться, есть… Тут некоторым образом сложилась ситуация… Я очень прошу, не могли бы вы подъехать? Не откажите, голубчик, для меня это очень, очень важно! Лева Максимов для меня… Ведь он… Это не просто талант, это часть моей жизни! Приезжайте, милый, я вас жду!

До Третьей градской езды было минут сорок. Я не стал ломать себе голову, какую радикальную помощь я мог бы оказать народному артисту, к постели которого уже наверняка сейчас съезжались светила столичной медицины. Я был нужен Александру Наумовичу. Как моральная подпорка. Ну, и как комментатор, не без того.

Имя закадычного друга-приятеля моего Александра Наумовича уже много лет гремело по всему миру. Сказать, что все спектакли с его участием шли с полным аншлагом, значит ничего не сказать. Его участие обеспечивало успех любому концерту, любой телепередаче. Мне попалась как-то статья Лоуренса Оливье, в которой он назвал Максимова величайшим трагическим актером современности. «Чудо перевоплощения», «глубочайшее проникновение в образ», «вершины искренности и достоверности» — это Максимов. «Необычайная работоспособность», «величайшее трудолюбие», «поразительная требовательность к себе» — это тоже о нем. И много чего еще в том же духе.

Я не Бог весть какой театрал и тем более не знаток театральных тонкостей, но в тех ролях, где я его видел, меня потрясало ощущение, что, кроме Максимова, на сцене не было никого. Вернее, не так. Другие персонажи присутствовали, но это были актеры, которые исполняли свои роли — кто хуже, кто лучше, и только он — не играл. Я просто видел живого Полония, герцога Глостера, Отелло, и академика Строгова, и пахана Митяя…

Еще одну особенность его творчества, «феномен Максимова», разъяснил мне Александр Наумович. У каждого человека есть свое представление о том или ином классическом герое, и не всегда образ, созданный актером, совпадает с этим твоим личным представлением. Так вот, по словам Александра Наумовича, к каким бы разным людям он ни обращался, все признались, что не представляли себе героев Максимова иначе…

И велико же было мое удивление и разочарование, когда при единственной моей с ним встрече этот титан оказался низкорослым, полнеющим и лысеющим субъектом, с рыхлым и на редкость невыразительным лицом. Он сгреб к себе в единоличное пользование графинчик с водкой и весь вечер сотрясал воздух плоскими и пошлыми остротами. А когда, уступая просьбам, он принялся рассказывать о своей последней поездке в Париж, мне стало просто стыдно за это убогое и бесцветное повествование. Другим, по-моему, тоже.

Вскоре после этой встречи я высказал Александру Наумовичу свое мнение о народном артисте, не стесняя себя в выражениях. Бедняга Александр Наумович кряхтел и смущался, защищая сердечного друга Левушку. «Талант — явление удивительное, непознаваемое. Вы впадаете в извечную ошибку, отождествляете творение с его творцом. Не делайте этого, прошу вас. Не судите о писателе по его романам, о художнике по его полотнам. Это — люди, и как люди они могут оказаться совсем не такими, как вы их себе представляете…» Тут в разговор вмешался его