И от его тихих слов, от этих размышлений вслух вдруг повеяло таким надвечным спокойствием, что, показалось, начало спадать истерическое напряжение, копившееся в кабинете в течение всей этой сумасшедшей ночи.

— А он сразу потерял сознание, на сцене? — неожиданно спросил Грохольский. — Кто-нибудь был на спектакле?

— Я была, — робко ответила ведомственная докторша. — Во время монолога он вдруг закашлялся, взмахнул руками и упал. И кровь сразу… струей. Я в первый раз попросила у него пропуск, — еле слышно прибавила она к чему-то.

— Да, так оно и должно было быть: сразу, — продолжал Грохольский, не поворачиваясь. Он поколупал ногтем снимок, потом почти уткнулся в него носом, разглядывая какую-то мелкую деталь, — Если эта петрушка контролируется сознанием, то, конечно, иначе и быть не может… Все замирает. А скажите… э… Александр Наумович, — тут он соизволил повернуться, — Максимов играл когда-нибудь Ивана Грозного?

Тот кивнул.

— Мне сейчас пришло в голову, — профессор судебной медицины теперь обращался к Академику, — если бы это случилось в роли Ивана Грозного, то было бы чертовски интересно связаться с лабораторией Герасимова. Сопоставить с их материалами по реконструкции облика царя, как вы думаете, а?

Академик коротко глянул на него и повернулся в нашу сторону.

— Вот вы, Александр Наумович, столько лет близко знали Максимова, наверняка встречались с ним за кулисами, бывали на репетициях. Неужели вы никогда не замечали каких-нибудь странностей, неких особенностей в его поведении… короче, чего-нибудь необычного?

Александр Наумович тяжело опустился на стул, сгорбился. Лицо его посерело, на щеках выступила какая-то унылая пегая щетина. Он на глазах превращался в немощного старика.

— Необычного? — повторил он. — Н-не знаю… Если сравнить с любым из нас, то он, Лева, — весь и всегда необычный… Вот вы сейчас спросили, и я припоминаю, как однажды ворвался к нему в уборную в антракте. Дверь оказалась незапертой. Да, он всегда запирался во время спектаклей, что, в общем-то, не странно: он, знаете, всегда так выкладывался, так переживал, а тут — суета, посетители, поклонники разные… В тот вечер он играл Митяя, блатного. Едва я открыл дверь, как он ни с того ни с сего обложил меня площадной руганью, скверной, грязной, какой-то мерзкой. Я, помню, выскочил за дверь, как ошпаренный, — даже затрясло всего. Понимаете, у меня возникло жуткое чувство, что эта брань относится именно ко мне, персонально, — эта злоба, это животное хамство… В роли нет такого текста, естественно… Я потом долго ждал — не извинения даже, а чтобы он объяснился. Ведь беспричинно! А наши отношения с ним чистые, честные… Так вот, Лева ни разу не вспомнил об этом… А ведь он никогда, даже ради красного словца, как теперь иногда принято в компаниях, — понимаете, никогда!.. — Александр Наумович уронил лицо в ладони и заплакал. Мы старались не смотреть друг на друга, а он жалобно по-стариковски всхлипывал, покряхтывал и наконец затих… — Простите, — сказал он, шмыгая носом, и полез за платком.

— Интересно, встречались ли еще когда-нибудь подобные случаи? — тихо произнес Эдуард Николаевич.

— Да, есть одно-два сообщения о чем-то похожем, — неохотно отозвался Деловитый Профессионал, и грубые резкие черты его лица приобрели задумчивое выражение. — Вообще-то информация мало достоверная, но… — Он вытащил сигарету и похлопал себя по карманам. Я достал зажигалку. Он прикурил, глубоко затянулся, внимательно вертя в пальцах моего австрийского «пингвина». — Может быть, Максимов все-таки что-то изобрел? Прием какой-нибудь особый или состав? — И с надеждой повернулся к Александру Наумовичу, но тот лишь горько покачал головой.

Академик грузно шевельнулся (он, наверное, уже устал стоять) и посмотрел на часы.

— Нет, батенька, скорее всего, никакого приема хитрого, ни снадобья, ничего, этого нет, — усмехнулся он. — А есть — талант, талант перевоплощения. Может быть, нечто сродни телепатии, не знаю… Мы же телепатию нынче не отрицаем.

— Трансмутация. — Грохольский впервые уселся на стул под рентгеновскими снимками и начал раскачиваться на нем, откинув голову и полуприкрыв глаза набрякшими синеватыми веками. По лысине его в такт качаниям пробегали блики от эпидиаскопа. — Бред, конечно, ерунда… У алхимиков был такой термин — трансмутация. Превращение элементов. Превращение свинца в золото, например. Одним словом, философский камень и гомункулус.

— А обратно как? — быстро спросил Деловитый, вовзращая мне зажигалку, но в этот момент зазвонил телефон и он, бросив «Это меня», снял трубку.

— Обратно? — тем временем продолжил Грохольский. — Да хотя бы по принципу обратимых реакций. Углекислый газ и вода — угольная кислота. Переменная валентность железа в молекуле гемоглобина, к примеру. Туда и обратно. Так что, раз принцип есть…

— Да, талант. — Александр Наумович высморкался и тяжело вздохнул. — Талант изумительный, редчайший, уникальный, я думаю. Вот вы сказали — мы умные люди. Нет, я обычный, глупый, бездарный старик. Я просто очень люблю Леву и могу только благодарить Бога, что встретился в жизни с таким ярчайшим явлением. А теперь я восхищен, я благоговею перед вами. Вы столкнулись с чем-то чудовищным, непостижимым, противным естеству и всем мыслимым законам! И вы приняли это, приняли как реальность, как данность. Вы не отталкиваетесь от этого, защищая свой мир, свое человеческое естество, а думаете, пытаетесь разгадать. И вы разгадаете, помоги вам Бог, потому что и у вас талант! Талант перестроить свое мышление, не цепляться за обыденное, привычное и потому удобное. Я вот так не могу. Я только думаю о том, что он лежит там и умирает…

— А от чего умер Ричард Львиное Сердце? — вдруг спросила молоденькая врачиха.

Александр Наумович дико посмотрел на нее, но в этот момент Деловитый осторожно положил телефонную трубку на аппарат и ответил:

— От чего умер? У него кровь горлом пошла. Во время охоты. Официально было объявлено, что открылась старая рана: в сражении под Иерусалимом он был поражен ударом боевого топора. Но многие втихомолку обвиняли некоего принца Джои — дескать, он отравил короля… По крайней мере, именно такую справку дали в Институте истории Академии наук… — Он запнулся, взглянув на входящего в кабинет бородатого реаниматора, и потом закончил в наступившей тишине: — Такую справку дали в ответ на запрос народного артиста Максимова полгода назад…

В голове у меня стало пусто, ни одной мысли, и только прокручивались безостановочно снова и снова слова из песни о Бермудском треугольнике: «Пусть безумная идея, не решайте сгоряча. Отвечайте нам скорее…»

— Так сегодня что, премьера была? — неожиданно для самого себя спросил я, но мой вопрос повис в воздухе — бородатый реаниматор был уже без маски.

— В общем, все, — произнес он, ни к кому не обращаясь. — На массаже сердце держим.

— Как вы