и перешли из жизни в воспоминания, определенным образом преломившись в тексте, но сохранив в характере протагониста основное свойство своего прототипа – сочетание несочетаемого.

Выдержка из письма, разумеется, служит нам не для того, чтобы поймать Белого на биографической недобросовестности или искажении истины. Повторю, что это не моя тема. Моей целью является анализ и сопоставление текстов. То, что для недоумевающего читателя может выглядеть как противоречие между реальным прошлым и литературной записью прошлого, для текстуального анализа представляет ценный материал, позволяющий лучше понять сложную, многосоставную и расщепленную структуру характера протагониста, его внутреннюю логику и серийный механизм его воплощений в тексте.

В начале «Воспоминаний о Блоке» Белый и Блок объединены в гармоничное и лучезарное «мы» жизнетворчества и показаны либо как его родственные слагаемые, либо как нераздельные составляющие единого целого. Далее, на протяжении большей части текста, «мы» практически исчезает: Белый и Блок либо разъединены как два полюса, либо объединены в одном, но внутренне расколотом образе – в образе поэта– символиста, через сомнения, разочарования, «потемнения» и искушения проходящего трудный путь, интерпретируемый временами как путь нисхождения, временами как путь постижения.

Этот собирательный поэт-символист обозначен в большинстве случаев как «Блок». Отметим, однако, что в таких более поздних текстах, как «Почему я стал символистом…», «Начало века» и «Между двух революций», в жизнеописании самого Белого, можно найти настоящие «параллельные места» к тому, как в «Воспоминаниях о Блоке» описан Блок. Так, в обоих случаях очень схоже описан этап перехода поэта– символиста – хоть Блока, хоть Белого – от первой, теургической книги к последующему сумеречному стихотворчеству. О Блоке говорится: «Первый том – потрясенье: стремительный выход из лона искусства; и – встреча с Видением Лучезарной подруги; и – далее: неумение воплотить эту встречу, обрыв всех путей <…>»[486]. А в неопубликованном введении «Начала века» Белый подобным же образом говорит о сходном этапе в своем собственном творчестве: «Свертываются светлые перспективы “Золота в лазури”; звучат темы “Пепла” и “Урны” – книг, в которых я ставлю над собою крест как над литератором <…>»[487]. По всей видимости, речь здесь идет о крахе не чисто литературных, а именно жизнетворческих устремлений Белого: в описываемую эпоху призвание литератора в применении к символисту в понимании Белого приравнивалось к призванию теурга (в эпоху же написания «Начала века» употребление в печати слова «теург» в этом контексте было бы проблематично).

Множество Андреев Белых

Одним из возможных ответов на вопрос, почему Белый в «Воспоминаниях о Блоке» столь нуждается в отождествлении себя с Блоком, может быть фраза, оброненная Белым в том же неопубликованном введении к «Началу века»: «Блок, Брюсов, Мережковский, Иванов <…> выглядят мне на этом абстрактном отрезке жизни эмблематическими актерами в моей драме»[488].

Сказанное Белым о процессах своей «мозговой игры» – безотносительно к тому, что в действительности представляли собой комбинации Белый–Брюсов, Белый–Мережковский, Белый–Иванов, Белый–Блок в начале века – во всяком случае справедливо по отношению к его повествованию об этом отрезке жизни. Брюсов, Мережковский, Иванов, но в особенности и по преимуществу Блок, в драме жизни и сознания Андрея Белого, поставленной режиссером Андреем Белым в «Воспоминаниях о Блоке», «эмблематически» представляют Андрея Белого: играют ту или иную его ипостась.

Каждая из этих ипостасей Белого, будучи объективирована в Блоке, Брюсове, Мережковском, Иванове, обозначается режиссером то как «друг», то как «враг», но, встает вопрос, друг или враг – по отношению к кому, если все они суть объективации сознания самого Андрея Белого?

Ответ отчасти в том, что Белый, как известно, вполне мог быть сам себе врагом, как мог быть и другом. Где, однако, искать того Андрея Белого, который задает эту парадигму личностей? Того, по отношению к которому некий момент его сознания предстоит как друг или враг, как правый или заблуждающийся? Равноправны ли различные ипостаси между собой или все-таки есть среди них одна привилегированная? Представляется, что привилегированная позиция смещается всякий раз при переходе от одной «личности» Белого к другой, от одного бинара «Я–не-Я» к другому, и каждый раз определяется по-своему той гипотетической конструкцией, которая в данный момент создается мозговой игрой режиссера-повествователя. Это значит, что их много, и одной привилегированной нет.

Так и сосуществуют между собой разные версии подлинных Андреев Белых.

Мемуары как способ серийного самосочинения

Общим представлениям Белого вполне соответствует текст «Воспоминаний о Блоке», воссоздающий индивидуума в серии подчас противоречивых личностей по мере «разгляда» каждой из них как вариации сложного целого. То и другое по сути, как уже отмечалось, совпадает с концепцией подвижной перспективы в теории серийной автобиографии. С той только поправкой, что, как мы видели, перспектива может заметно варьироваться в рамках одного текста, а не нескольких.

Различные ипостаси самого Белого, а также Блока, отца и других близких Белому людей представляются равноправными, но в ряде случаев они являются не просто разными и не просто противоречивыми – а исключающими друг друга. На эту особенность, внимательно читая Белого, практически невозможно не обратить внимания. Например, в одном случае Белый пишет об иронии в своих произведениях – в другом открещивается от иронии. Одно самоизображение исключает другое, они не могут быть оба верны. Возможно, когда Белый утверждал первое, он свято в это верил, а когда утверждал второе, с первым несовместимое, столь же свято верил в это второе – но результат остается тем же: одно не может сосуществовать с другим.

Самый известный пример несовместимых между собой изображений одного и того же, конечно же – изображения Белым Блока и отношений между ними. Первым на это обратил внимание Ходасевич, который передал свое наблюдение с безукоризненной точностью: свои отношения с Блоком Белый изобразил «в двух версиях, взаимно исключающих друг друга»[489]. Вполне очевидно, что то же относится и к ряду других самоописаний Белого. Мне кажется, что речь идет об относительно самостоятельном феномене в серийном самосочинении (не одного Белого, хотя другой пример найти будет нелегко), который ранее не был обобщен. Предлагаю называть его, вслед за Ходасевичем, феноменом взаимоисключающих, или взаимно несовместимых, самоописаний.

Серии взаимоисключающих описаний контрастируют у Белого с сериями более привычными, рисующими различные, но при этом совместимые между собой образы, которые естественно назвать сериями взаимодополняющих описаний. Белый – редкий сочинитель, у которого серии первого рода представляют собой заметное явление. В его текстах серии того и другого рода причудливо переплетаются между собой.

Автофикшн, несмотря на то что в мемуарах Белый в целом не прибегает к имитации бессознательного дискурса, идеологически удивительно близка мемуарной практике и теории Белого. Основоположник жанра Дубровский писал, что «отображающее, референциальное и невинное записывание» есть «иллюзия»[490]. Белый не делал подобных заявлений, но как будто именно из этого исходил.

Отсутствие в воспоминаниях Белого стиля, постулированного теоретиками автофикшн, наводит на мысль: обязательна ли имитация бессознательного для жанра самосочинения? Случай Белого, точнее, его мемуары – где нет имитации бессознательного, но есть все остальное, из чего складывается автофикшн – подсказывает ответ отрицательный. Да и нелогично связывать определение жанра так жестко с техникой письма. Между прочим, в некоторых более поздних заявлениях Дубровского можно усмотреть отказ от такой жесткости. В этой части теория автофикшн напрашивается на ревизию.

Идея неполноты документальной правды (как и вытекающие из нее задачи автофикшн) имеет прямое отношение к Белому. Уже современники отмечали, что воспоминания Белого не отличаются правдивостью. Автофикшн постулирует существование другой правды – не материальных фактов и событий, а фактов и событий, спрятанных и происходящих глубоко в подсознании. C этой точки зрения, тексты Белого могут быть по-своему правдивыми: они могут точно передавать, что он чувствовал и переживал, в какие верил фантазии и какими руководствовался навязчивыми идеями, как, глубоко по-своему, видел эпоху и людей. Он сам писал, что не может точно пересказать свои разговоры с Блоком, но настаивал, что