точно передает их дух. Стоило бы уточнить, что и дух он передает так, как он его чувствует в момент передачи. Его прежде всего интересовала правда воображения. Белый, вероятно, мог бы подписаться под программным заявлением Дубровского: «Автофикшн – это олитературивание самого себя посредством самого себя, которое я, как писатель, решил себе преподнести <…>»[491]. Остается только заменить «автофикшн» словами «моя проза».

Оппонент Дубровского, другой теоретик автофикшн Колонна, идет еще дальше. Он говорит об изобретении и пере– изобретении себя и настаивает на вымышленности самосочинения. С этой точки зрения, мемуары Белого, как это ни парадоксально, могут показаться даже излишне референциальными – попросту говоря, чересчур правдивыми.

Ближе всего к классическому самосочинению три других книги Белого: «Котик Летаев», «Крещеный китаец» и «Записки чудака». Все три рассказывают о жизни автора на том или ином ее отрезке, рассказывают во многом о приключениях сознания, вдаваясь глубоко в область бессознательного, рассказывают языком художественным и, более того, тем самым близким к бессознательному дискурсу языком, который постулирует автофикшн. Во всех трех рассказ ведется от первого лица, как в воспоминаниях – и в отличие от других художественных вещей прозы Белого. Во всех трех очевидно намерение автора рассказать о себе и о том, что в действительности с ним было – что не мешает ему пользоваться воображением и рассказывать также и о том, чего не было или о том, что было по-другому в действительной его жизни. Все три написаны на одном отрезке жизни автора и составляют единый этап в его творчестве. Это у Белого «полоса чистого автофикшн» – все три книги идеально соответствуют модели Дубровского.

Глава 4

Пародийность и перформативность в «Петербурге»

«Петербург» – микрокосм самосочинения Андрея Белого

Суть серийного самосочинения – многократное воссоздание одного и того же авторского Я в виде разных его ипостасей. Белый, напомню, называл это варьирующимися «личностями» единого «индивидуума». Мы видели уже, что действительно его автопортреты – при сохранении узнаваемого биографического инварианта – выглядят несколько по-разному. Я вижу четыре основных «личности». Между ними нет и не может быть четкой границы, более того, все они похожи в своей портретообразующей сущности, поскольку все рисуют одного человека, но все-таки есть между ними заметная разница.

Важнейшая составляющая автобиографизма Белого – отношения сын–отец. В «Петербурге», где эта тема является центральной, изображен взрослый человек («взрослый негодяй»), тяготящийся прорастающими из детства комплексами двойственных взаимоотношений с отцом: любовь–ненависть, подчинение–бунт, насмешка–сочувствие, уважение–скепсис. К этому добавляются комплексы отношений героя с собой; Я-Я – не менее сложная и болезненная пара.

Другая «личность» предстает в романах о Котике. Самое очевидное в ней то, что это ребенок. Но она отличается еще целым рядом особенностей. Пара сын–отец и здесь важна, но не так, как в «Петербурге». Здесь нет столь сильной обсессии и, главное, нет мотива отцеубийства, во всяком случае, в виде организующего мотива. Зато присутствуют другие отношения – равносложные, равноболезненные, равноважные отношениям с отцом – и противопоставленные им: отношения мать–сын. Кроме того, ребенок познает мир и осваивает язык, семиотизирует и повторяет в своем развитии космогонические процессы. Эта «личность» – детско-космическая, интуитивно лингвистическая и отягощенная бурями в треугольнике отец–мать–сын. Пара Я-Я развивается как раздвоение сознания между мальчиком и девочкой, между «строем» отца и «роем» матери.

Третья «личность» просматривается в «Москве». Ее своеобразие определить труднее всего. Отчасти потому, что образ сына, Митеньки Коробкина, постепенно меняется в трилогии. Отчасти потому, что эта «личность» сына находится где-то между изображенной в «Петербурге» и той, что изображена в «Крещеном китайце»: уже проглядывает будущий взрослый негодяй Николай Аблеухов и все еще живет в чем-то подобный ребенок. Отчасти же трудность этой «личности» в том, что образ отрока в трилогии не очень отчетлив и внимания ему уделено не так много. Любопытно замечание Ходасевича: «Митя Коробкин <…> гораздо глупей от природы, чем Аблеухов»[492]. Наверно, эту глупость героя объясняют воспоминания Белого: гимназист Борис Бугаев сам был «дурачком», не умел говорить и был объектом насмешек. В Мите, думается, Белый изобразил мальчика не столько глупого от природы, сколько глупого на вид – такого, каким себя запомнил в этом возрасте. Главное в обоих – «немота». Оба невнятны по сути своей, а не только в изображении. Только Митя еще более невнятен, чем его прототип.

Четвертая «личность» – мемуарная. Эту определить значительно легче. Главное ее отличие от романных собратьев – это серьезная, большая творческая Личность. Виден поэт, мыслитель, деятель символизма, автор «Петербурга», знаменитость – фигура исторических масштабов. Виден страстный человек (не «лягушонок»), горящий жизнетворчеством, азартно участвующий в идейно-художественной полемике своего времени, теряющий голову от любви к женщине.

Из всех книг Белого «Петербург» особенно интересен в отношении подвижной перспективы – перспектива неоднократно меняется относительно не других произведений, а других перспектив в том же самом произведении. Среди прочего, беловские средства самоописания позволяют ему создать эффект серийности в рамках одного произведения – интратекстуальной, или внутренней, серийности, о которой речь отчасти уже шла в предыдущих главах. Это значит, что автор неоднократно обращается к исследованию своего Я с разных сторон и разными средствами в одном произведении. Здесь эффект серийности может быть показан даже независимо от его присутствия или отсутствия во множестве текстов.

Хронологически «Петербург» предшествовал другим автофикциональным текстам. Но по содержанию он выглядит как произведение, суммирующее в зародыше творчество серийного самосочинителя, изначально содержащее в себе все основные «личности» автобиографического Я, которые позже составят цепочку автопортретов в серии текстов. Это произведение во многих отношениях как бы включает другие и поэтому может служить своего рода представителем всей автофикциональной серии Белого. В частности, все четыре вышеупомянутых «личности» присутствуют в «Петербурге». Разумеется, они не могут быть все показаны в одном романе столь же отчетливо, как в произведениях, детально описывающих ту или иную «личность». Но в миниатюре они воспроизводятся.

Присутствие первой «личности» в «Петербурге» самоочевидно – она воплощена в образе Никалая Аблеухова.

Вторая «личность», Котик Летаев, проглядывает в Николае Аблеухове, о котором известно, что его детский опыт породил в нем самовосприятие половой неопределенности. Мать позаботилась о том, чтобы маскулинность была приглушена в нем, а женственность была развита, насколько это возможно в существе мужского пола. Происхождение от отца внушает ему ужас и желание избежать того, чтобы быть отца продолжением. Подобно Котику, он – «двойственность» между мужским началом и женским. Он инфантилен и, как малое дитя, не учится, не работает, ничем всерьез не занимается, делает глупости, предается фантазиям, дает необдуманные обещания и по-детски наивно старается уйти от их выполнения. Он выходит в астрал и видит себя центром мироздания и ищет единения с космическим сознанием. Подобно Котику, он тоже в чем-то детско-космическая личность.

Третья «личность», Митенька Коробкин, подростковая ипостась протагониста, тем более просматривается в Николае Аблеухове: как раз в такого «взрослого негодяя» мог бы через несколько лет вырасти Митя – во многом подростковый вариант Николая Аполлоновича.

Четвертую, мемуарную «личность», известную как Андрей Белый, было проще всего сформулировать – и, на первый взгляд, труднее всего соотнести с невеликим протагонистом «Петербурга». И все же она довольно отчетливо просматривается за пародийным самоизображением. Подобно Белому, Николай Аполлонович в сложных отношениях с отцом. Подобно Белому, он копается в себе и не ладит с собой. Подобно Белому, он – кантианец, мистик. Подобно Белому, раздвоенная личность. Подобно Белому, он оказывается в любовном треугольнике и, подобно Белому, не может отбить жену у друга. В целом ему свойственны те же устремления, пристрастия, мозговые игры, что и Белому. Не случайно люди, знавшие Белого, безошибочно узнаю́т в нем Белого. Это и есть Белый – только не великий оригинал, а пародийно смехотворный двойник.

Таким образом, вся портретная галерея