<…> А. А., – тихий-тихий, уютный и всепонимающий брат, открывал на меня не глаза – голубые свои фонари: и казалось мне, видел насквозь; и – он видел; подготовлялось тяжелое испытание: сорваться в мистерии; и потерять белизну устремлений; А. А. это знал; невыразимым сочувствием мне отвечал[459].

Этот мотив сопровождает описание и дальнейших встреч Белого и Блока. Таково, например, изображение метаний Белого между Блоком и Мережковскими:

В ту пору разламывался сознанием между А. А. и Д. С. <…>. А. А. меня видел насквозь; видел – боль неизбытную, – ту же, какую он видел в Москве, когда я тщетно тщился гармонизировать нестроицу «аргонавтов». И то же спокойное сострадательное отношение старшего брата к впадающему в заблуждение младшему, поднималося в нем.

<…>

А Мережковские, в свою очередь, уличали меня А. А. Блоком; они наблюдали неудержимое, ежедневное убегание от них к А. А. Блоку; они бы мне «запретили» охотно сбегание к Блокам <…> чувствовали, что со мной ничего не поделаешь: вынуждены признать, что А. А. и «Я» – братья <…>[460].

В развитие темы автобиографического инварианта: инвариант сын–отец (младший–старший), один из основных в творчестве Белого, восходит к психологической травме его детства и юности, к нелегким отношениям с родителями, преимущественно с отцом[461]. Белый проецирует амбивалентные отношения детства на отношения своей взрослой жизни и на конфликты между героями своих произведений. В «Воспоминаниях о Блоке» (и в других мемуарных книгах) Белого его Я поочередно входит в состав той или иной пары, в которой занимает место младшего партнера и изнутри которой строит свои отношения с собой и с миром; вторым членом пары всякий раз оказывается некий старший авторитет, наделяемый атрибутами условного отца. В роли наблюдающих, опекающих и обучающих Белого сменяют друг друга М. С. Соловьев, В. Я. Брюсов, Мережковский, Г. А. Рачинский, Э. Метнер, Р. Штейнер и другие.

Одним из примеров культивируемой Белым в себе «инфантильности» может служить его зарисовка отношений с Эмилием Метнером:

Весной мы разъехались; с осени 1902 года – вновь встретились; с того времени мы – в сплошных, удивительных, горизонт расширяющих разговорах <…>. 1906 год, часть 1907 года Э. К. проживал за границей; в конце 1907 года он появился в Москве; наш «сплошной» разговор – продолжался; необходим был он мне, пережившему ряд моральных ударов <…>. Метнер был тем человеком, который мне мог переформировать складывающееся отношение к Блоку в мне нужный аккорд; он с огромной любовью принялся за гармонизацию мира сознания <…>[462].

Несмотря на преходящую природу таких союзов, если не сказать их обреченность, каждый из них знаменует собой определенную стадию в развитии Я протагониста и каждая из этих стадий, таким образом, проходит под эгидой того или иного квазиотеческого взгляда и отмечена то специфически соловьевской, то брюсовской, то мережковской, то еще чьей-то тональностью самопознавания.

В отличие от таких временных союзов, или переменных повествования, константой в «Воспоминаниях о Блоке» остается амбивалентное братство и диалог с Блоком. Отношения Белый–Блок в мемуарах Белого глубже и интенсивнее дружбы и несут в себе элемент «родственного чувства», избыточного сходства, переходящего в неприязнь – вплоть до отвращения, подобного тому, какое испытывают друг к другу Николай Аполлонович и Аполлон Аполлонович. Самовидение Белого как младшего брата и квазисына Блока, заложенное в самом начале «Воспоминаний о Блоке», сохраняется до конца, выживая во многих разногласиях, постепенно усложняющих их отношения.

Конструирование Я через других

Братство с Блоком – своеобразная лаборатория самосознания Белого: таким оно предстает по мере чтения «Воспоминаний о Блоке», таким оно дается и в некоторых прямых высказываниях автора, подобных этому:

А. А. был мне знаменем; он был магнитом, по линии притяженья к магниту мне строилось многое в идеологической жизни; была его жизнь явным символом мне <…>. Фразою, жестом динамизировал он мой внутренний мир; и порою могло показаться: обменивались незначащей фразою мы; но та фраза звучала, как шифр, к безглагольному; и за нею стояли годы пережитого вместе; под фразой «Блока» угадывал я иногда – ненаписанный том. Я читал его в сердце своем <…>[463].

Потребность Белого в Блоке столь велика, что временами доходит до его самоотождествления с Блоком. Поэтому, надо думать, и моменты их идейного, мировоззренческого, литературного расхождения каждый раз воспринимаются Белым столь болезненно – как личная измена Блока, как предательство двойника или как бунт собственной ипостаси. Эта тенденция особенно заметна при описании Белым литературной эволюции Блока и личной вовлеченности Белого в изменения, происходящие с Блоком. Здесь вновь явственно проступает двойственность Белого: он любит Блока, как можно любить только очень близкого и дорогого человека – и ненавидит, как ненавидят только самых близких.

Под знаком плюса: слияние с другим, индивидуум как коллектив

Эволюция Блока показана в «Воспоминаниях о Блоке» как бесконечно грустная дорога, нисходящая от пьянящей «заревой» мечты юности – через разочарование и раздвоение – к гибели «на пороге».

Начало, эпоху «зорь», или зари символизма, описывает Белый в коллективных терминах: в этом описании выступает «мы», неизменно включающее «я и Блок», иногда с добавлением того или иного деятеля символизма и даже «хорового начала» аргонавтов[464]. Белый так характеризует «мы» русского[465] теургического символизма начала века:

Собственно символизм – никогда не был школой искусства, а был он тенденцией к новому мироощущению, преломляющему по-своему и искусство; а новые формы искусства рассматривали мы не как смену одних только форм, а как отчетливый знак изменения внутреннего восприятия мира от прорези в нас новых органов восприятия; мы (А. А., я и Иванов) все три соглашалися: близится кризис сознанья и близится кризис культуры; и – зреет: духовная революция в мире <…>. Не в одной вкусовой солидарности этой был базис объединения нас, символистов «par excellence»: в религиозно-философской линии всех устремлений: «символизм, как мировоззрение, как мироощущение», – вот что связывало; под символизмом же разумели мы некую истинную действительность восприятия духовного мира сквозь образы, данные миром искусства <…>[466].

Белый нередко использует в «Воспоминаниях о Блоке» такие определения, какие в других его мемуарах, как правило, служат для создания обобщенного портрета символиста-соловьевца, провозвестника зорь. Такие портреты часто предстают как «мы». «Мы» включает сильный компонент «я»: «мы» в значении «я и такие, как я». Так Белый использует собирательное «мы», говоря от имени символистов: «<…> мы никогда не были “словесниками”, фетишистами слова как такового, а именно диалектиками смыслов, то есть символистами <…>»[467].

Период после первой волны энтузиазма рисуется Белым как растерянность от того, что предчувствия не сбывались, как разочарование в идеалах и отказ от действия. В этой картине тоже находится почетное место для тех же «мы», хотя слово отсутствует: «Увы, действия – не воспоследовало; и “теургический” пыл символизма сменился впоследствии снегом и пеплом “эстетики” <…>»[468].

Под теми, чей «теургический пыл» остыл, подразумеваются здесь в первую очередь Блок и Белый: это к ним отсылают «снег» (снег и метель блоковской «Снежной маски») и «пепел» (название второго поэтического сборника Белого), сменившие прежнее золото в лазури. Блок и Белый объединены этим их прямо не упоминающим суждением в одно, в некое однородное начало, представленное и одновременно завуалированное конструкцией, которая подчеркивает его анонимность и не– дифференцированность. В этом заявлении, как в капле воды, отражается характерная для «Воспоминаний о Блоке» тенденция слияния образов Белого и Блока в нерасчленимое целое.

Осознание Белым своей многоликости в той или иной мере присутствует во всех его мемуарных текстах, поэтому вряд ли можно говорить о бессознательном расщеплении Я на составляющие. Расщепленность протагониста и полифоничность мемуаров Белого можно связать с его идеей об индивидууме как «коллективе». Такая