Двойственность персонажа подается в романе как его сущностная черта. Сам Дудкин говорит о себе: «Александр Иванович Дудкин, например, отличался чрезмерной чувствительностью; Неуловимый же был и холоден, и жесток»[508]. Дудкин постоянно раздваивается – на деятеля и мыслителя, на реалиста и мистика (читателя Апокалипсиса и Требника), на теоретика терроризма и противника насилия, на фанатика «общего дела» и безвольного скептика. Его состояния и действия выдают в Дудкине раздвоение на противоположные начала, в сочетании образующие существо амбивалентного самоопределения, которое доверительно сообщает о себе Николаю Аполлоновичу: «<…> знаете, ни в кого из женщин я не был влюблен <…>. А мужчины в меня влюблялись»[509].

Главный герой – существо амбивалентного самоопределения не в меньшей мере, чем Дудкин. Но если Дудкин уподобляется носительницам женского начала вообще, то Николай Аполлонович Аблеухов уподобляется женщине и вообще, и вполне конкретной – Софье Петровне Лихутиной. Перекличка образов начинается с обстановки, которой окружают себя два персонажа.

Квартирку Лихутиных обставляет Софья Петровна в соответствии со своим дамским вкусом, тяготеющим к пестрой азиатской экзотике: «<…> там со стен отовсюду упадали каскады самых ярких, неугомонных цветов: ярко-огненных – там и здесь – поднебесных. На стенах японские веера, кружева, подвесочки, банты, а на лампах: атласные абажуры развевали атласные и бумажные крылья, будто бабочки тропических стран <…>»[510].

Свои апартаменты обставляет Николай Аполлонович в соответствии со своим – женственным – вкусом, тяготеющим к пестрой азиатской экзотике:

Приемная комната Николая Аполлоновича <…> была так же пестра, как… как бухарский халат <…> на табуретке стоял темно-синий кальянный прибор и трехногая золотая курильница <…> с полумесяцем наверху; но всего удивительнее была пестрая клетка, в которой от времени до времени начинали бить крыльями зеленые попугайчики[511].

Стилизованные комнатки Софьи Петровны являются как бы продолжением самой Софьи Петровны, «настоящей японочки»:

Софья Петровна Лихутина на стенах поразвесила японские пейзажи, изображавшие вид горы Фузи-Ямы <…>. В комнатках, туго набитых креслами, софами, пуфами, веерами и живыми японскими хризантемами, тоже не было перспективы: перспективой являлся то атласный альков, из-за которого выпорхнет Софья Петровна, или с двери слетающий, шепчущий что-то тростник, из которого выпорхнет все она же, а то Фузи-Яма – пестрый фон ее роскошных волос <…>[512].

Стилизованные комнаты Николая Аполлоновича являются как бы продолжением самого Николая Аполлоновича:

<…> Халат Николая Аполлоновича, так сказать, продолжался во все принадлежности комнаты: например, в низкий диван; он скорее напоминал восточное пестротканное ложе; бухарский халат продолжался в табуретку темно-коричневых цветов; она была инкрустирована тоненькими полосками из слоновой кости и перламутра; халат продолжался далее в негритянский щит из толстой кожи когда-то павшего носорога, и в суданскую ржавую стрелу <…> наконец, продолжался халат в шкуру пестрого леопарда <…>[513].

Описания внешности героя и героини также позволяют говорить о сходстве. Софья Петровна «обладала необычайным цветом лица; цвет этот был – просто жемчужный цвет, отличавшийся белизной яблочных лепестков <…>». Николай Аполлонович являл «белость мраморного лица». Софьи Петровны глаза были «не глазами – глазищами темного, синего – темно-синего цвета <…>». Николай Аполлонович был носителем «неземных, темно-синих, огромных глаз»[514].

Правда, волосы героя и героини резко контрастируют: черное и белое. Софья Петровна «просто не знала, что делать ей с этими волосами своими, столь черными, что, пожалуй, черней не было и предмета». Николая же Аполлоновича покрывала «шапка белольняных волос» младенческого оттенка: «<…> трудно было встретить волосы такого оттенка у взрослого человека; часто встречается этот редкий для взрослого оттенок у крестьянских младенцев – особенно в Белоруссии». Как бы то ни было, цвета даны здесь в экстремальности своей черноты и белизны, как полные противоположности, а о противоположностях известно, что они сходятся и могут даже переходить друг в друга, взаимопревращаться. Черное и белое и в самом деле меняются местами. Николай Аполлонович – в костюме домино – становится черноволосым: «<…> вот вся маска просунулась, обнаружилась черная борода из легко вьющихся кружев <…>». Софья же Петровна – в костюме мадам Помпадур – становится беловолосой: «Волосы, свитые буклями и едва только стянутые лентой, были седы, как снег <…>»[515].

Признаком женственности Софьи Петровны является часто упоминаемый утренний халатик – цветастое японское кимоно: «<…> когда Софья Петровна Лихутина в своем розовом кимоно по утрам пролетала из-за двери к алькову, то она была настоящей японочкой». Николай Аполлонович с утра выступает в женственно изысканном облачении – цветастом бухарском халатике: «Николай Аполлонович Аблеухов стоял над лестничной балюстрадой в своем пестром халатике и раскидывал во все стороны переливчатый блеск <…>». Женственности одеяния соответствует и мягкость движений: «Николай Аполлонович с особенной мягкостью, подобравши полы халата, предшествовал незнакомцу»[516].

Софье Петровне свойственно при случае, как пристало даме, густо краснеть: «<…> если же что-либо неожиданно волновало Софью Петровну, вдруг она становилась совершенно пунцовой». Свойственно это и Николаю Аполлоновичу: «<…> Николай Аполлонович вследствие какой-то уму непостижимой причины густо так покраснел <…>»; «<…> Николай Аполлонович покраснел еще пуще <…>»[517].

Для описания атрибутов внешности, одежды и обстановки Софьи Петровны используется уменьшительно-ласкательная форма, вполне, разумеется, уместная по отношению к даме, и даме хорошенькой: «губки», «зубки», «носик», «лобик», «платочек», «книжечка» и, конечно, «ножка». Сколь уместно, однако, слово «ножки» применительно к мужчине? Оказывается, в случае Николая Аполлоновича уместно: «<…> Николай Аполлонович <…> семенил на двух подогнутых ножках <…>»[518]. В описаниях Николая Аполлоновича уменьшительно-ласкательные используются не реже, чем в описаниях Софьи Петровны: «ножки», «фигурка», «комочек из тела», «халатик», «туфелька», «мундирчик» и многие другие.

Примеры внешнего сходства Николая Аполлоновича с Софьей Петровной, сходства, основанного на существенном присутствии женского начала в обоих персонажах, можно было бы приводить еще долго. Однако не менее интересно сходство между внутренними состояниями того и другой, а также между их действиями. Николай Аполлонович весьма склонен, подобно Софье Петровне, к дамской литературности переживаний и мелодраматичности жестов.

Софье Петровне, разочаровавшейся в любви, свойственно картинно постоять на мосту и, воображая себя героиней «Пиковой дамы», мечтательно поглядеть – «в глубину, в заплескавший паром каналец». Николаю Аполлоновичу, разочаровавшемуся в любви, свойственно байронически постоять на брегу Невы, поглядеть в глубину: «<…> в синеватых невских просторах все глаза его что-то искали, найти не могли <…> только видели глубину, зеленоватую синь <…>»[519].

Иронично описывает автор театральность суицидальных пантомим Софьи Петровны и над Софьей Петровной посмеивается:

<…> так же все выбегала на мостик еженощная женская тень, чтоб – низвергнуться в реку?.. Тень Лизы? Нет, не Лизы, а просто, так себе, – петербуржки; петербуржка выбегала сюда, не бросалась в Неву: пересекши Канавку, она убегала поспешно <…>[520].

Иронично описывает автор незавершенный суицидальный порыв Николая Аполлоновича и над Николаем Аполлоновичем насмехается:

<…> тою ночью он перегнулся через перила <…> приподнял ногу; и резиновой гладкой калошей занес ее над перилами, да… так и остался: с приподнятою ногой; казалось бы, дальше должны были и воспоследствовать следствия; но… Николай Аполлонович продолжал стоять с приподнятою ногой. Через несколько мгновений Николай Аполлонович опустил свою ногу[521].

Сравним это ироничное описание суицидального порыва персонажа с полуироничным описанием автором собственного суицидального порыва:

Петербург, Петербург!

Осаждаясь туманом, и меня ты преследовал праздною мозговою игрой: ты – мучитель жестокосердный <…> бегал я на твоих ужасных проспектах и с разбега взлетал на чугунный тот мост <…>.

<…>