Бежать? Хреновое это дело – тут бежать. Очень хреновое. Это в России не лес – так, перелесок, вбежал в лес – и ищи-свищи. А тут голяк. Движение сразу видно, нормальной маскировки у меня нет, увидят и поупражняются в стрельбе по бегущей мишени из той же зенитной установки.

Значит, из худшего выбираем лучшее…

Примерно прикинул стратегию, хотя какая тут на хрен стратегия. Работаю по коллиматору в максимальном темпе – сколько успею положить. Перед тем как они въедут, в худшем случае троих-пятерых успею положить, в лучшем – десяток. Я все-таки быстро умею стрелять, в дуэльках не раз побеждал[86]. Жаль, что дистанция такая маленькая, и не укроешься толком. Если бы как тогда, у вертолета, я бы еще больше положил.

Машины проплывали в прицеле – в пыли, на них, словно на спинах слонов, ехали боевики, не подозревая, что находятся под прицелом. Они думали о чем-то своем и вряд ли обращали внимание на то, что происходит вокруг. Это была их земля, и тут вряд ли могло случиться что-то плохое.

Лица… обмотанные платками, шемахами или по новой моде – черными платками с нарисованным оскалом. Моду эту принесли американцы, когда обнаружили, что иракцы верят в джиннов и их таким образом можно напугать. Что-то вроде мимикрии. Мимикрия – это когда нечто пытается сойти за другое, более крупное и опасное. Суть в том, что на самом деле это что-то крупным и опасным не является. Но если противоположная сторона верит в мимикрию, то это не имеет никакого значения.

Когда мы начали проигрывать? Как мы начали проигрывать? Мы – цивилизованный мир. В Ливии? В Ираке? В Афганистане? Еще раньше?

С чего это началось? С того, что мы решили, будто у дикарей, которые, не прекращая, спорят о том, кому есть место в раю, а кому нет, и у нас одинаковые права? Или с того, как мы решили, что дикарские территории тоже обладают суверенитетом – хотя это частное следствие предыдущего? Или с того, что мы решили, будто мы перед ними в чем-то виноваты? Или тогда, когда мы решили, что ноша просвещения и обустройства ВСЕГО этого мира очень тяжела и нам можно остановиться?

Или, может быть, это началось с того, что мы перегрызлись друг с другом. В этом – наш первородный грех? Мы схлестнулись друг с другом… наверное, по-настоящему мы схватились еще в четырнадцатом. Четырнадцатом году прошлого века. Прошло полтора века, но мы так и не можем прекратить бить друг друга. Мы не можем и победить друг друга вот уже полтора века. Запад и Восток. Инь и ян. Поняв, что мы не можем победить друг друга, что ни у кого из нас нет сил, чтобы добиться окончательной победы, мы начали привлекать на свою сторону дикарей, примерно так, как начал делать Рим, вербуя варваров в свои войска. Потом обученные и передавшие учение другим варвары его и опрокинули. Начал Запад, но от этого не легче. Что теперь с того, кто начал? Кому до этого есть дело? Кому теперь вообще до чего-то есть дело?

Конвой уже ушел, я все еще лежал и не мог поверить в то, что он ушел. Что я жив, пусть я где-то в заднице, в пятой точке этого мира, но я все еще жив.

Они не остановились. Они не захотели попить воды или проверить машину. А может, они просто не увидели ее…

Но как бы то ни было, я все еще был жив.

Стиснув карабин руками, я вернулся к машине. Надо что-то делать… что-то предпринять. Я не могу просто так ехать по этой дороге и ждать, что будет. Рано или поздно кто-то заметит, обратит внимание, остановится, посмотрит, проверит. И тогда мне с большой долей вероятности хана.

Но и другого пути у меня не было.

Посмотрел на часы, чтобы засечь время. Через десять минут тронусь – надо пропустить этот караван вперед.

Чертова дорога…

От нечего делать снова попробовал зайти в Интернет. Интернета снова не было.

Примерно через час я въехал в какой-то город.

Города здесь совершенно особенные, таких нет нигде. Места в горах было мало, земли, где можно что-то построить, тоже мало. В то же время в этом месте было достаточно денег вследствие выгодной торговли – упадок Йемена начался лишь с введением в строй Суэцкого канала – появилась возможность следовать в Средиземное море напрямую, а не выгружаться в Адене и дальше идти сухопутными караванами. Местные на заработанные торговлей и грабежом деньги строили поразительные строения, по пять, семь, девять, и, говорят, даже по двенадцать этажей. Настоящие небоскребы, построенные из местного материала в то время, когда в Европе были еще Средние века. Правда, Европа с тех пор сильно продвинулась, а здесь до сих пор были эти небоскребы.

Мысль была такой – будет намаз. Надо будет въехать в город и обогнать колонну этих отморозков, пока они будут стоять на намазе. Потом гнать изо всех сил, как будет позволять дорога, чтобы оторваться от них. Их слишком много, чтобы я мог чувствовать себя в безопасности. А уйти с этой дороги некуда – ни мне, ни им.

Когда я выехал из-за поворота, а дорога часто вихляла, плохо просматривалась, увидел танк. Пушечный ствол был направлен на меня, и я остановил машину. Но танк не стрелял, и, немного продышавшись, я начал рассматривать его в оптический прицел.

Танк как танк. Шесть катков – либо «Т72» либо «Т90». На месте и дополнительная броня, и уже местное творчество – решетки, защищающие от реактивных гранатометов, и сваренная на иракский манер защита пулеметчика. Около танка никого не было, но это не значило, что там и в самом деле никого нет.

Немного выждав, тронул машину вперед…

Въехав в город, я понял, как накосячил. Город имел только одну улицу, пригодную для проезда машин. И конвой для намаза просто остановился посередине этой улицы и перекрыл ее. Точнее, не совсем перекрыл, но места для проезда не было совсем. Потому что все молились, совершали намаз там, где их застал призыв азанчи, – просто расстилали молитвенные коврики, обращались лицом к Мекке и молились. И я просто не мог проехать, не задавив кого-то здесь.

И сдать назад я тоже не мог. Потому что дорога узкая, потому что сзади был танк и потому что, если я начну это делать, это сразу привлечет всеобщее внимание. А деваться с дороги некуда. Совсем некуда.

И потому я просто остановился и стал ждать. Опять лучшее решение из худшего. Выбирать из худшего мне надоело, но другого не было.

Вся улица, единственная проезжая улица, была забита молящимися правоверными. Они стояли коленями на ковриках, обратившись к Мекке, и истово молились. И еще где-то истошно ревел осел или еще кто.

Я сидел и смотрел на это, подтянув к себе пулемет и положив его стволом на колени. Смотрел, потому что больше смотреть было не на что, и думал. Вот они. Те, кто воюет против нас. Вот они молятся Аллаху. Сколько они так молятся? Сколько ВЕКОВ они так молятся? Каждый день. По пять раз в день. Они видят какие-то улучшения? Хоть что-то изменилось за то время, пока они молятся? Хоть на немного, если не считать машины, мобильники и Интернет?