Американский военный летчик Берт Холл тоже был уязвлен подобной утратой уважения. Во второй половине дня 3 марта он видел на железнодорожной станции, как один престарелый генерал хотел перекусить. Находившиеся поблизости солдаты начали делать в его адрес оскорбительные замечания, а когда генерал обратился к вооруженной охране, чтобы задержать провинившихся солдат, та вместо этого схватила самого генерала. «Они вывели старика на улицу, вокруг собралась толпа, – вспоминал Холл. – Кто-то спросил: «Что нам с ним делать?» – «Давайте повесим его; он был когда-то за царя!» И они тут же расправились с ним». Берт Холл знал этого генерала: «Он был хорошим стариком, один из немногих специалистов в области артиллерии во всей России»{471}.

С отречением царя во всем городе быстро получила распространение новая форма общественного развлечения: снос и разрушение всех императорских эмблем, символов и других атрибутов прежнего режима{472}. На Невском проспекте и других крупных магистралях города появились группы солдат, которые начали сбрасывать двуглавых орлов и романовские гербы с фронтонов зданий, имевших отношение к императорскому двору, а также с фронтонов различных императорских клубов, таких как Императорский яхт-клуб. Имя Николая, эмблемы и гербы дома Романовых, фотографии, картины, изображения императорской семьи – все это безжалостно уничтожалось. Ходили даже разговоры о возможной переплавке изящной статуи Петра Великого работы Фальконе, возведенной Екатериной Великой на Сенатской площади. Слово «Императорский» было вытравлено на всех вывесках, мемориальных досках, медных дощечках на дверях – везде, где только оно было найдено. Снесли даже императорского орла с фронтона Англо-русского госпиталя. «Наш дворцовый орел встретил свой конец, превратившись в кучу штукатурки на дороге, на которую он гордо взирал на протяжении многих лет», – отметил доктор Джеффри Джефферсон. Сотрудникам госпиталя было также велено снять российский флаг над входной дверью. «Это не флаг нашего народа», – было им сказано{473}.

Со всех сторон граждане, желавшие удалить старые имперские наросты с лица новой социалистической России, несли лестницы. Когда лестниц не находилось, они забирались на здание и делали свое дело с крыши. После того как императорские гербы сбрасывали на улицу, их растаптывали, сжигали в огромных кострах или просто бросали в каналы. Некоторые, в том числе и иностранцы, пытались оставить себе что-нибудь на память. «Мы хотели взять что-то на сувениры, – писал Джеймс Хоктелинг, – но все, что мы встречали, было слишком большим»{474}. К сожалению, в своем стремлении избавиться от всех следов дома Романовых самозваные иконоборцы не могли отличить русского императорского орла, символа угнетения, от американского орла, символа свободы. По этой причине некоторые изображения американского орла были уничтожены, хотя американцам удалось спасти огромного железного орла на вершине здания компании «Зингер» на Невском проспекте, «задрапировав гордую птицу в звездно-полосатый флаг, наружу из красно-бело-синих складок высовывался лишь клюв»{475}.

Одной из наиболее очевидных целей для «новых иконоборцев» был Зимний дворец. Как слышал корреспондент издания «Ассошиэйтед Пресс» Роберт Крозье Лонг, один фанатик даже потребовал «полностью разрушить Зимний дворец, заявив, что на его месте «можно оставить мусор – кучу бесформенных камней и гниющее дерево, – как более прекрасный памятник падения Романовых, чем самый красивый памятник свободе, созданный еще где-либо»{476}. В то же время над дворцом уже был поднят красный флаг, заменивший желтый имперский, а Романовские гербы и орлы на исторических воротах из кованого железа были либо удалены, либо закрыты красной тканью. Спрос на кумач по понятным причинам настолько вырос, по всему городу было столько красных лент, нарукавных повязок и флагов, что, в конце концов, стали поступать очень просто: отрезали от прежнего российского национального флага синие и белые полосы, оставляя лишь красную{477}.

В угаре разрушения имперские символы и аристократические диадемы стали вырывать даже из реквизированных автомобилей, а также демонтировать и уничтожать электрические уличные вывески, образовывавшие большую букву «Н» с короной. Теперь считалось изменой приобрести или выставить портрет царя. «Там, где портреты императора нельзя было удалить – например, в зале Государственного совета Российской империи, – они были накрыты белым крепом»{478}. Даже в Академии художеств «на табличках, прикрепленных к различным картинам, были вырезаны упоминания о том, что эти картины являются подарком членов царской семьи или временно предоставлены ими». Смена режима незамедлительно отразилась и на церковных службах, которые стали значительно короче, поскольку из литургии исчезли все молитвы за здравие императорской семьи – они были заменены молитвой о «Всевышней защите Отечества»{479}.

Мэриэл Бьюкенен осознала, какие произошли глубокие, значимые изменения, побывав на концерте в Мариинском театре. Ей было печально видеть, что императорские гербы и большие позолоченные орлы в зале были сорваны, что на их месте «остались лишь зияющие дыры». Красивый императорский синий падающий занавес также исчез – его заменили на «странно смотревшийся красно-золотой»{480}. Пропало все прежнее царское великолепие: билетеры, которые раньше были одеты в добротную, украшенную золотой тесьмой дворцовую униформу, теперь носили «невзрачные серые куртки, в которых они выглядели крайне убого». Публика в этом новом театре, доступном теперь для всех социальных групп, на ее взгляд, также была явно непритязательной: «везде сидели, развалясь, солдаты в грязной полевой форме, курили вонючие папиросы, харкались и лузгали неизменные семечки из бумажных пакетиков». Поодаль устроилась пестрая толпа рядовых пролетариев в повседневной одежде – кожаные куртки заменяли им общепринятый вечерний туалет, – «в своих грязных сапогах на парчовых креслах». Для Бьюкенен новая социалистическая «доктрина свободы» «проповедовала презрение к красоте». Даже кордебалет, казалось, теперь «стал менее слаженным, с опозданием подчинялся дирижерской палочке, шептался по углам, был небрежен и невнимателен в своих движениях». Этот некогда красивый театр превратился в место для встреч и собраний, в офис. Это было слишком для представителей «старой европейской гвардии» и аристократов дипломатической службы, таких как Бьюкенены. Для них это был вовсе не новый дивный мир, а «ветхий, деморализованный, загнивший мирок»{481}.