— Не надо, — снова сказал здоровяк, — у меня ребенок.

Кровь стучала у меня в ушах. Ненависть не хотела ничего слышать. Но слово «ребенок» все-таки зацепилось за мои барабанные перепонки. Проскользнуло внутрь. Добралось до мозга…

Медленно вернув курок в исходное положение, я сунул пистолет в карман куртки и пошел прочь. В перевозбужденном адреналином мозгу блуждала мысль. Та самая, что пришла в голову на берегу океана, когда, запивая мясо акулы прекрасным порто, я смотрел на изуродованную акулой (может, той самой, которую я ел?) ногу Макса — хозяина местного ресторана. Мысль, которая не давала мне покоя в «горячих» командировках: в этом мире одни пожирают других. И грань, отделяющая высокие помыслы людей от самых жестоких поступков, призрачна. И вправду, так и есть. Еще немного — и я убил бы человека. Но стал бы он церемониться со мной, не ударь я первым? Вряд ли.

Ольге я тогда ничего не рассказал.

…Заснуть, видимо, уже не получится. События крайнего года накануне новой жизни, в которую мы с Ольгой собираемся улететь сегодня утром, всплывают в моей памяти записанными файлами, некоторые из которых я открываю, чтобы пересмотреть заново.

В апреле мне позвонили из телекомпании CBS и сказали, что за один из документальных фильмов, снятых в Чечне, «Торговцы смертью», о черном рынке оружия, я награжден премией Международного пресс-клуба Америки.

— Это очень престижная эвордс, состоится 64-я церемония награждения. Международный пресс-клаб Америки — старейшая организация. Члены жюри — элита мировой журналистики, — говорила по телефону представительница CBS, иногда вставляя в русские фразы английские слова. И в конце, чтобы я осознал весь масштаб награды, добавила:

— Это что-то вроде «Оскара» для журналистов!

…В торжественном зале Empire State Ballroom при отеле «Гранд Хайят», что на пересечении Лексингтон-авеню и сорок восьмой улицы Нью-Йорка, собрались мужчины в смокингах и женщины в вечерних платьях. Смокинг я взял напрокат в маленькой лавке у старого еврея, поразительно похожего на Чарли Чаплина. Покупать смысла не было. Вряд ли в скором времени мне представится еще один случай его надеть.

На овальных столах среди блюд с кровавыми стейками и бокалов с вином горели свечи в память о погибших журналистах. Еще одна большая свеча — на сцене, куда выходили по очереди лауреаты. Звезды мировой журналистики говорили о нужной и благородной работе своих коллег, о жестокости и несовершенстве мира, которому так нужны репортеры, говорящие правду. Поздравляли награждаемых. Меня вызвали в самом конце, когда в Нью-Йорке наступила глубокая ночь. Многие в зале клевали носами и поглядывали на часы.

Я поблагодарил за высокую награду. Зачем-то сказал, что в Москве наступило утро. Все засмеялись и даже немного оживились, а я подумал, что Ольга наверняка уже встала и собирается на работу. Мне поаплодировали и вручили диплом.

…Нью-Йорк в апреле холоден и депрессивен. Во всяком случае, таким он показался мне в тот раз — в конце апреля 2003-го. С океана дул промозглый, сырой ветер. Его силу увеличивал эффект трубы, создаваемый ровными рядами небоскребов, выстроившихся на Манхэттене в стриты и авеню. Я ежился от холодного ветра и нависающих серых глыб небоскребов, вдавливающих мою психику в асфальт. Возможно, дело как раз в психике, а не в апреле или Нью-Йорке. Знакомый психотерапевт Гриша, с которым меня как-то познакомила Настя, специализировался на теме военного стресса. Как-то раз Гриша, неожиданно и без всякого повода, заявил, что меня непременно надо лечить. Мы встретились, чтобы обсудить его участие в одном из моих репортажей в роли эксперта. Помню, пили с ним красное сухое в тени, на открытой веранде рыбного ресторана. Гриша выковыривал устриц из раковин маленьким двузубцем, сбрызгивал их лимоном и отправлял в лоснящийся рот. Было теплое летнее воскресенье. В такие дни в воздухе витают нега и приятная лень. Всё что угодно, только не агрессия. Хорошее чилийское вино расслабляло и успокаивало. Симпатичные девушки за соседним столиком пробуждали приятные, хоть и бесполезные фантазии. А он взял и все испортил. Когда очередной моллюск скользнул в его желудок, Гриша сделал глоток вина и сказал:

— Тебя тоже надо лечить, старик. Как и всякого, кто хоть раз видел войну. И чем скорее, тем лучше. Ведь вам только кажется, что вы нормальные. Но это, разумеется, не так!

Я дал ему в морду. Скользкую от моллюсков. Но Гриша только утвердился в моем диагнозе. Больше мы, разумеется, не общались.

…Весеннее солнце ползло по блестящим бокам небоскребов-титанов, почти не касаясь тротуаров. Подпирающие далекое, как американская мечта, небо, здания отбрасывали на Манхэттен тень, в которой копошились маленькие, как муравьи, люди, снующие между нескончаемыми вереницами такси, похожих на больших желтых жуков.

Ни друзей, ни знакомых в Нью-Йорке у меня не было, и целых пять дней, любезно оплаченных CBS, я бесцельно слонялся по городу, изучая витрины магазинов и меню кафе, в которые заходил выпить горячий кофе и перекусить. Я и раньше бывал в Америке, но впервые был так далеко от Ольги. Мы звонили друг другу при каждой возможности, не думая о разнице во времени. Будили друг друга звонками и говорили подолгу обо всякой ерунде, будто находились в соседних домах, забывая о счетах. Но этого мне было недостаточно Мысль о том, что Ольга находится на другом конце планеты, что разделяет нас океан, не позволяла мне радоваться престижной награде, репортаж о вручении которой даже показали в России в «Новостях».

Почему-то вместо радости я испытывал пустоту. Неожиданный успех создал внутри меня вакуум, который необходимо было срочно заполнить. Я скучал по Ольге. И понял, что стал физически зависеть от того, рядом ли она, могу ли к ней прикоснуться, потрогать волосы, почувствовать запах кожи…

— Брат, ты ведь русский? — окликнули меня возле метро.

Я обернулся и опешил. Передо мной стоял Зула!

— Ну, че застыл? Я же вижу, что русский! Нашего брата за версту видать! Что в «Кадиллаке», что в метро, — Зула заулыбался своей белоснежной улыбкой.

— Мы здесь в Штатах все русские. Что чеченцы, что киргизы. Я вот, к примеру, калмык. В России меня чуркой называли косоглазой. Ну, ты знаешь! — и Зула весело расхохотался, — А здесь я русский, понял?

Я стоял и смотрел на двойника Зулы и не мог поверить, что такое бывает. Жил себе Зула и не знал, что на другом конце света существует его абсолютный клон. Только живет он совершенно другой жизнью. И понятия не имеет ни о чеченской войне, ни об ожерельях из ушей убитых врагов. Возможно, и зовут его также — Зула. И у настоящего Зулы могла бы быть совсем другая жизнь. А может, душа Зулы переселилась в него? Только сам он не знает, что он — тот самый Зула. Пустил себе пулю в лоб и очутился в таком же теле, только в Америке. А файлы прошлой жизни стерты. Но что-то осталось на подсознании. Не зря же он подошел именно ко мне. Не случайно мы встретились за океаном. Может, у каждого из нас есть на планете клон? И даже не один?

— У тебя не будет мелочи на метро? Представляешь, бабки забыл, — спросил парень.