Совершенно очевидно только одно: нас решили расстрелять. Подогнали прикладами к дувалу. Отошли шагов на десять, вскинули автоматы. Мы понимаем, что все это какая-то ошибка или страшный сон, но поделать ничего не можем. Нас не понимают. Или не хотят понимать. Если бы среди этих раскаленных скал нам повстречались инопланетяне, результат коммуникации мог бы быть лучше. И тут я осознаю, что из-за непонимания или нежелания понимать случаются самые страшные вещи. Черные дырки стволов бесстрастно, акульими глазами смотрят прямо в нас, уже готовые пронзить горячим свинцом наши тела. Я пытаюсь вспомнить хотя бы одно слово на таджикском. Нащупать кочку в болоте. Ухватиться за соломинку. Найти какое-то понимание с той стороны. Хочу оттянуть это. Удержаться еще на какое-то время в мире, к которому привык и который не понял пока до конца.

Вспомнилось только «рахмат» («спасибо»).

Я сказал им «рахмат». Они услышали меня. Застыли в недоумении — за что благодарит их этот сумасшедший русский? За то, что его сейчас расстреляют? Здесь что-то не так. Они опустили стволы…

На этом моменте я всегда просыпаюсь. Этот сон мне снится нечасто, но вот уже несколько лет подряд. И всегда одно и то же: говорю моджахедам «рахмат» и просыпаюсь.

В Таджикистане и на афганской границе мы с оператором и режиссером Олегом Бросковым снимали цикл документальных фильмов. В тот день возвращались из Ляура в Душанбе. Под Кофарнихоном увидели разношерстных людей с оружием и решили поснимать, полагая, что относятся они к правительственным войскам. Мы еще не знали, что началось новое обострение противостояния «вовчиков» и «юрчиков», и оппозиция двинула войска на Душанбе. Прессу пообещали расстреливать на месте. Ни та ни другая сторона не хотела выносить сор из избы. На подразделение оппозиционных войск, представлявших собой кучку грязных и уставших людей на бээмпэшке советских времен, похожих больше на моджахедов, мы и напоролись.

Спас нас тогда один из них. После того как я произнес «рахмат», к нам подошел мужчина лет тридцати пяти и на чистейшем русском сказал:

— Яркий пример магии добрых слов! Когда с человеком нет контакта, убить его проще. Знание этого единственного слова помогло вам, но еще не спасло. Иногда, чтобы тебя понимали, недостаточно знать даже все языки мира. Меня зовут Асфандиёр. Я здесь единственный, кто говорит по-русски. Учился в Москве. Вы ни в чем не виноваты, просто вам не повезло. Мы получили приказ расстреливать за любую съемку. У вас есть несколько секунд. Я постараюсь их уговорить. Немедленно идите к машине, только не оглядывайтесь и не бегите. И уезжайте! Если промедлите хоть мгновение, останетесь здесь навсегда.

Нам не надо было повторять. Стараясь не смотреть на боевиков, мы двинулись к своему «Уазику».

Моджахеды загалдели, защелкали затворами и кинулись к нам. Асфандиёр встал у них на пути, раскинув руки, и стал что-то эмоционально кричать, отчаянно жестикулируя. Видимо, горячо убеждая оставить нам жизни. Большинство с ним было несогласно. Они рвались к нам, как звери, от которых уходит законная добыча, кровь которой уже почуяла стая. Наши судьбы решались обоюдными эмоциональными выкриками, напоминающими торг на восточном базаре. Я не знал, какие доводы приводил Асфандиёр. Видел только краем глаза, как вздулись вены на его багровой от напряжения шее. Понимал, что еще немного, и не сдержать ему своих братьев по оружию.

Мы старались не делать резких движений, хотя очень хотелось рвануть к машине. Но это самое глупое, что можно было сделать. Мысленно я досчитал до тридцати, когда мы оказались в «Уазике» и Олег повернул ключ зажигания.

В пресс-службе правительства Таджикистана потом искренне удивились, что боевики нас не расстреляли.

Немногим позже Олега не стало. Он добровольно покинул этот мир, довершив то, чему не суждено было случиться на Кофарнихоне. Так вышло, что по-настоящему счастливым и нужным он ощущал себя только на войне. Как бы странно это ни звучало. Обычная «мирная» жизнь с ее запутанными правилами и законами стала для него куда большим испытанием, которое он не смог вынести. И среди тех, кого я знал, Олег был таким далеко не один.

А из истории под Кофарнихоном я вынес, что иногда одно вовремя услышанное или произнесенное слово способно остановить непоправимое.

…Снова наваливается сон. Мне снится Зула. На шее у него связки из ушей убитых врагов. Зула просит мелочь на метро и смеется.

— У каждого из нас есть свой клон, брат! — кричит он мне, и уши на ожерельях оживают, шевелятся и начинают его душить. Я пытаюсь ему помочь, но не могу. Зула стал превращаться в осьминога с щупальцами, а потом в облако, пока не растворился совсем. Послышался приближающийся поезд. Только едет он медленно и тренькает, как трамвай…

Открываю глаза. Перезвон церковных колоколов зовет к заутрене. Ольга улыбается во сне. Наверное, ей снится море, которого она никогда не видела. Любуюсь самыми идеальными ушными спиралями на Земле, похожими на красивые морские раковины. Целую ее в губы. Скоро за нами приедет такси. Пора!

Мне нравится наблюдать, как работает Канта. Очень бережно она кладет семена кукурузы или бобов в маленькие мешочки и грациозно помещает их в сделанные мной ямки. Мешочки нужны, чтобы жуки не съели семена, когда они начнут прорастать. Движения Канты плавны и в то же время быстры. Сейчас шесть утра и надо успеть сделать все важные дела до наступления жары. Через пару часов работать станет невыносимо.

— Давай быстрее, лодырь! Ямки заканчиваются, — улыбается мне Канта, прикрывая глаза ладонью от утреннего, еще не жгучего солнца.

После работы все усаживаются за большой длинный стол в тени деревьев. Люк — дежурный, раскладывает по тарелкам рис и лепешки. Разливает по чашкам воду. Сегодня на завтрак еще яйца и бананы, что бывает не часто.

— Минуту внимания, — обращается ко всем Хлоя. — После завтрака нам надо выбрать троих человек для работы на птицеферме. Есть добровольцы?

Вызвались веселые парни из Испании. По-моему, геи. Вообще, здесь толком никто ни о ком ничего не знает. На твою национальность, религию или сексуальную ориентацию всем наплевать. Делиться своими проблемами считается также неприлично, как и лезть в душу с расспросами. Человек в Санвилле — как песчинка в пустыне или капля в океане: уникален, неповторим и в то же время обезличен. Санвилльцы убеждены, что все несчастья Большого мира происходят из-за того, что одни люди ставят свою культуру или личные интересы выше других. Поэтому в Санвилле не допускается ничего, что могло бы вызывать споры или раздор. Все, что может напоминать о Большом мире, в Санвилле запрещено. Здесь нет ни телевидения, ни газет, ни даже радио. Интернет есть только в доме Совета общины и служит для связи с новыми потенциальными членами Санвилля. Доступ к глобальной сети есть лишь у нескольких человек из верхушки общины.

— Все самые страшные войны в истории человечества происходили из-за религиозных разногласий, — говорит Хлоя. — И еще из-за денег и территорий.