И когда она наконец встретилась с Бенни в зале для свиданий тюрьмы Инсейна, она невольно взыскала такую же плату и с него. Пожала его слабую руку, но не смогла обнять.

За несколько лет, что прошли с того времени, у нее изредка возникало желание рассказать ему обо всем, что случилось с ней незадолго до их воссоединения: как на берегу залива Мартабан солдат навалился на нее и насиловал, пока она не потеряла сознание, а потом привел в чувство, отрезав один из сосков и раздробив ей ребра прикладом винтовки. Но признаться означало впустить к себе Бенни и выпустить плач, который может никогда не прекратиться. На расстоянии держаться было легче. Тихо страдать от его неспособности или нежелания заметить, как сильно она изменилась. Легче было сбегать в каренскую деревню за шоссе, где больные и нищие, о которых она заботилась, не предъявляли ей никаких претензий, а только удивлялись и благодарили.

Да, так легче было жить – вплоть до 1954-го, когда полностью изменился сам Бенни.

Луизе тогда почти исполнилось четырнадцать. Слишком сдержанная, слишком внимательная к другим – к своему отцу, – чтобы комментировать исступленный интерес к внешнему миру, снова прорезавшийся в Бенни; порой он выскакивал из-за стола в середине ужина, бормоча, что у него срочная встреча. Джонни, которому было почти двенадцать, стал ершистым и вечно принимал сторону отца (Здесь такая скучища – одни девчонки!). Молли, которой не исполнилось шести, все еще относилась к отцу и его внезапным исчезновениям с настороженным любопытством. И только Грейси в ее девять лет, кажется, печалили участившиеся отлучки Бенни. Когда он задерживался, девочка отказывалась ложиться в постель, упрашивала Кхин оставить лампу зажженной и разрешить ей подождать папу, сидя у окна. Если Грейси еще не спала, когда фары отцовского автомобиля мелькали на дорожке у дома, глаза ее вспыхивали таким счастьем, что Кхин даже старалась не расстраиваться из-за этого (почему девочка любила Бенни настолько сильнее, чем всех остальных, – только потому, что он отсутствовал боґльшую часть ее жизни?). Точно так же она старалась не огорчаться, думая, чем Бенни в действительности занимается во время своих отъездов; что бы это ни было, убеждала она себя, это, должно быть, поддерживает его.

Но однажды июльским вечером, когда она сидела на диване рядом с уснувшей Грейси, Кхин услышала, как машина остановилась у парадного крыльца, а потом последовала долгая пауза, прежде чем щелкнула и хлопнула дверь. Задержка говорила о том, что Бенни не спешил возвращаться домой, и ей вдруг захотелось спрятаться, улизнуть от столкновения с будущим, которое неизбежно причинит боль им обоим. Но вид драгоценного и беззащитного личика Грейси на фоне вытертой диванной подушки – копия Со Лея, в женском варианте – удержал ее на месте. Потом входная дверь отворилась и в проеме появился Бенни. Он, наверное, знал, что Кхин тут, – лампа горит, как всякий раз, когда они с Грейси дожидаются его. Держа шляпу в руке, он смотрел на них с другого конца полутемной гостиной, и глаза его сияли возбужденно и торжествующе. Он будто только что вынырнул из бодрящего горного озера или из постели, где предавался невиданной страсти. И еще во взгляде проступало жесткое выражение, совсем незнакомое ей, – презрение мужчины, считавшего свою жену прекрасной и благородной, но внезапно разочарованного.

– Ты ее любишь? – неожиданно спросила она беззлобно, с искренней болью и желанием понять.

Он смутился, потом, кажется, рассердился. А затем жуткое, убийственное разочарование захлестнуло его лицо.

– Это не то, что ты думаешь, – бросил он.

Кхин решила, что этим все кончилось – он развернулся и направился к лестнице.

Но он остановился и обернулся, почти покорно.

– Когда-нибудь, – сказал он. – Не сейчас – я не в состоянии выслушать еще что-то прямо сейчас… ты расскажешь мне о Линтоне. Если знаешь, где он. Если поэтому ты уходишь из дому так часто.

Когда-нибудь.

Они вплотную подошли к этому – к откровенному обсуждению давнего романа Кхин и ее нынешней безупречности – неделей позже, ранним утром, едва рассвело, когда Кхин и Хта Хта сидели в кухне и пили кофе до начала суеты школьного дня.

Внезапно в дверях возник Бенни, свежий после душа и тщательно одетый, а вместе с ним – аромат чистоты и некоторой отчужденности. Он стоял, внимательно разглядывая женщин и очертания маленькой комнаты, где столько жизни происходило в его отсутствие. Глядя на Кхин, он заговорил:

– Мне пришло в голову, что нечестно не признаться тебе, откуда я узнал про Линтона. – Имя Линтона он неловко проглотил и, стараясь скрыть излишнюю нервозность, поспешно продолжил: – Дело в том, что я не вправе рассказать все. Но могу сообщить, что мой источник получил информацию от Со Лея, который, должно быть, получил ее от одного из своих людей. Боюсь даже представить, какое впечатление эта новость произвела на нашего старого друга.

Поначалу Кхин не нашлась с ответом. Что-то сдавило грудь, стало трудно дышать. Со Лей страдал из-за нее, когда ему стало известно о позоре, который она пережила в Билине, ему было больно, и теперь Бенни обвиняет ее в этих страданиях – и сам так страдает… И, словно доказывая, что она-то не страдала, Кхин невозмутимо, с едкостью, поразившей ее саму, произнесла:

– Жаль, что я не знаю, где Линтон, а то бы сбежала к нему.

Лицо Бенни исказилось от обиды и негодования. Но постепенно гримасу разгладила улыбка удовлетворения. И эта улыбка подтвердила Кхин, что именно в подобном и подозревал ее муж. Но тут Бенни прикрыл глаза и выговорил, с искренним чувством:

– Предательство некоторых людей так трудно признать.

На самом деле ей хотелось наконец признаться Бенни во всем, что случилось, сказать, что у них так мало времени, что все позади, в том числе и история с Линтоном, и многочисленные измены Бенни, рушившие их брак год за годом, – и теперь они вместе, и нет никаких оправданий, нет никаких причин не простить друг друга и не отдать друг другу всю любовь. Линтон был лишь способом выжить, хотела она сказать, а Бенни – смысл ее жизни, и разве она не то же самое для него?

Прошло пятнадцать лет с тех пор, как они встретились в порту Акьяб, почти половина из ее прожитых лет, а она все еще помнит удивление и восторг в глазах Бенни, запах густого соленого воздуха, звук волны, плещущей в поплавки гидросамолета, помнит, как ласково Бенни улыбался ей и ее маленькому подопечному. Сейчас, глядя на Бенни с другого конца комнаты и видя, каким жестким он стал – словно его мучают боли в спине, словно его годами не касались ласковые руки (а ведь Кхин подозревала, что он возобновил свои любовные похождения), – сейчас, вспоминая свое первое ошеломляющее впечатление от него в Акьябе, она подумала, что в нем куда больше достоинства – этого свидетельства пережитого и выстраданного. И ее охватило раскаяние за то, что избегала физической близости с ним после его освобождения. Но ее удерживали стыд и страх, что он увидит, во что превратилось ее тело, ее грудь. Кхин подумала, что ласкать его, искать ответной ласки – значит принять перемены, которые неизбежно ждут их в будущем. Она понимала, что любит его искалеченное тело, что готова отдать ему свое, столь же искалеченное. Ей хотелось сбросить одежду и лечь с ним в постель, прижаться к его коже, дать ему все, что она способна дать.