он делает, что хочет. Таков уж неписаный цыганский закон: кто хочет от бога помощи дождаться, тот должен с полицией ладить.

При этих словах Мишка спрыгнул с телеги и положил золотой крестик на подоконник участка:

— Дорогу! Дайте нам дорогу!

— Мишка, жених проклятый, куда теперь путь держишь? — кричит с забора Горбунок.

— В Цегельне. К Блажису.

— Зачем?

— Господина Бенедиктаса в сваты приглашать, барышню Микасе — в первые подружки и крестные матери.

— Хо-хо-хо! — разражается смехом толпа.

— А кто же будет свахой?

— Пани Милда.

— Вот компания, так компания честная!

— Как из твоего сна, Розалия!

— То-то, ага!

— Мишка, а нас, босяков, на бал пригласишь?

— Просим. Проше пана, всех. В лабанорском лесу места — сколько хочешь!

— Мишка, отвечай мне как ксендзу на исповеди, это правда, что литовские цыгане задумали тебя своим королем выбрать?

— Все может быть, пан Ян.

— Если бы не думали, то какого черта я, бросив начальника полиции, выходила бы за конокрада? — добавляет Фатима.

— Ах ты, гадюка полосатая.

— Вот язычок, так язычок.

— То-то, ага. Черт носил да ей подвесил.

— Вот икает теперь Мешкяле в Пашвяндре.

— Я бы на его месте со стыда помер.

— Глядите, Эмилюте-то как покраснела.

— Ура Фатиме — цыганской королеве!

— Перестань, ирод. Говори, Фатима, родная, как мы теперь, бабы босяков, без тебя жить будем, кто нам на счастье погадает?

— Не бойтесь. Не брошу я вас. Силой из королевского дворца вырвусь да в Кукучяй прибегу.

— Ты смотри, Фатима, смотри.

— Не оцыганься.

— То-то, ага. Нам чистая правда нужна. Не вранье.

— Ай да Мишка... Отвалил тебе господь счастья.

— Что и говорить. Такая баба! Слюнки текут. За что ни возьмешь — гладко, к чему ни приложишься — сладко.

— То-то, ага. У всех цыган Литвы глаза от зависти на лоб полезут.

— А приданое-то? Какое приданое от Фатимы получишь?

— Чистым золотом отвалит.

— Сколько?

— Сколько умещается в железном сундуке вашего настоятеля Бакшиса.

— Побойся бога, куда ты столько золота денешь?

— Корону цыганского короля отливать будем, музыкант, — ответила Фатима с застывшим лицом. — А что от короны останется — крестному отцу нашего рабенка. На золотые зубы! Передай, господин Гужас, своему начальнику. Пускай не теряет надежды — не живой, так мертвый в гробу разживется...

И такими словами принялась поносить господина Мешкяле... Такими словами! На языках всех народов... Даже у мужчин в глазах защипало.

Затихли люди. Э-ге-ге, брат, это тебе уже не комедия. Адской серой от Фатимы запахло. Черные глаза молнии мечут. Остается только грома ждать.

— Иисусе! Отец, ты слышишь? — подбежав к окну, вскричала Эмилия. — Эта кривасальская шлюха твоего непосредственного начальника поносит, могилой ему угрожает. Долго терпеть будешь? Прикажи арестовать!

Господин Гужас просто распух. В окне уже не умещался. Озирался крохотными глазками, словно зачарованный. На самом же деле. Такого чуда он не видел и не слышал, чтоб среди бела дня под окном полицейского участка матерый конокрад с этой шельмой девкой всему приходу спектакль устроили! Видишь, что творится, когда начальник полиции — потаскун. Стыдно. Страшно. А может, уже революция начинается? Может, сбывается слово Синей бороды, и этот проклятый баран — вовсе не баран, а пророк зла из книги царицы Савской? Господи, нужна ли будет полиция в день страшного суда? Что делать господину Гужасу — слушаться или не слушаться своей бабы? Ах, лучше уж заболеть. Ты посмотри, как кукучяйский люд, разинув рот, слушает проповедь Фатимы, как сучит от радости ногами Горбунок на заборе. Счастлив. Вот кто счастлив. Не сеет, и не жнет. Живет как птица небесная. Без портупеи и погон. Без страха перед будущим.

— О-хо-хо...

Повздыхал бы еще господин Гужас да поразмышлял малость, но его команды ждали Микас и Фрикас. Вот он и взревел, сурово, как только мог:

— Молчок! Еще слово — и протокол составлю! Я вам покажу властям угрожать!

— Прошу извинить, господин вахмистр. У моей невесты перед свадьбой нервишки пошаливают.

— Ничего не поделаешь, Мишка, — ответил Горбунок, — старая любовь не ржавеет. Ты уж потерпи, пока мерзлота страсти из Фатимы выйдет, пока своего счастья дождешься.

— Спасибо на добром слове! — и Мишка хлестнул кнутом Вихря по крупу, но жеребец — ни на шаг вперед, встал на дыбы и, развернув передние колеса телеги, пугливо засопел, одним глазом наблюдая за черным бараном. — Это еще что за черт?

— Он самый, Мишка... Он самый, которого Фатима из твоей свахи выгнала, а господин Мешкяле прихлопнул и, убегая из Кукучяй, поручил мне, королю безбожников, продать с молотка! Видишь, сколько покупателей сбежалось. Твоя кума Микасе уже успела в волосы жене нашего дорогого старосты вцепиться. Может, и ты, Мишка, желаешь этого черта купить? Чертятина и на свадьбу и на крестины сгодится. И дружкам, и кумовьям понравится. Помянешь мое слово. Будут все жрать, хвалить и еще сто лет вспоминать...

— Как высоко цену подняли?

— Двенадцать унций золотом.

— Добавляю тринадцатую.

— Тринадцать — один! Тринадцать — два! Тринадцать — три! — завопил Горбунок, будто судебный пристав, пиная ногой штакетины. — Забирайте. Только рогами не подавитесь, когда жрать будете.

— Не бойся, Кулешюс. Для цыган чертятина — не в диковинку, а наши гости и так с чертями дружбу водят, — ответила Фатима, а Мишка, схватив барана, швырнул на телегу.

— Фатима, плати из своего приданого!

— Верно говоришь, женишок. Пускай помолятся кукучяйские босяки за цыганских королей и королев! — не мог устоять на месте Горбунок.

— Черт бы вас драл! Пропади пропадом мое имущество! — гордо сказала Фатима и, достав из-за пазухи узелок, швырнула Кулешюсу.

Горбунок ловил да не поймал, Зигмас цапнул.

— Do widzenia![14] — крикнул Мишка, усевшись на черного барана и подняв кнут.

— Приятного аппетита! — ответил Горбунок.

Бросился Вихрь вперед, загромыхали цыганские повозки.

Когда рассеялась пыль, вся