Пронзила вчерашняя боль живот, но еще больше — нехорошая мысль его голову. Что будет, когда городок узнает, что Напалис целую ночь в кровати этих старых дев Розочек дрыхнул? Засмеют ведь. Пальцами затычут. Не только Пракседа. Сам крестный отец каждый день будет на нем свой знаменитый клык точить. А Ева? Хоть возьми и лопни со стыда... Вскарабкался Напалис по лесенке на чердак, по стропилинам — к дырявому коньку, высунул робко голову наружу и огляделся. Весь городок на ноги поднят. Изо всех окон его имя выкликают. Над всеми колодцами головы баб склонились. А от креста Врунишки двойняшки Розочки к городку чешут... Где же баран Анастазаса? Где сон, где явь? Что от бога и что от черта? Хорошо еще, что в штанах спал.

Протиснулся Напалис между латвинами и камешком скатился в рутовый садочек сестер Розочек...

Примчавшись в огород Розалии, упал в борозду цветущей картошки и долго валялся на спине, никак не понимая, что же случилось, откуда тошнота под ложечкой да слабость в поджилках. Когда в животе у него стали девять котов драться, подался в сад Крауялиса забрать свои пять яиц. Пролезая в брешь в заборе, собирался уже трижды свистнуть Еве, но до его уха донесся шепот. Даже вздрогнул Напалис от неожиданности. Тут же рядышком, под вишней, стояла на коленях Ева с книжкой в руках и, закрыв глаза, молилась. Дрогнуло сердце Напалиса, бросился он на землю и услышал нежданные-негаданные слова:

В садочке полынь плакала

Огнем закатной росы. —

Но, коровы мои, пеструхи!

У меня цветочек в косе.

Вот те на! Крауялисова Ева с хорошей жизни решила пастушку поиграть... Напалис чуть было не захихикал, но Ева глаза открыла. Глаза ее сверкали, будто звезды, а от шепота Евы деревья перестали шелестеть и птицы — свирестеть. Что с ней стало, почему она сегодня такая чудная? Таких прекрасных слов Напалис в жизни не слышал. Неужто эти стихи она у корчмы прочитает? В день святого Иоанна? Нет, нет. Не может быть.

Черноглазого люблю цыганенка!

Из красного клевера

Вчера сплетала для него венок,

А сегодня тоску плету.

Только теперь Напалис понял, что сон давно кончился. Никогда не было у него велосипеда, а Крауялисова Ева думала об одном лишь Андрюсе. Напалис сам не почувствовал, как вскочил на ноги и со злорадством завизжал:

Ева, Ева, пусти Андрюса на сено!

Напекут коровы лепешек,

Насыплют овцы горошку!

Мне, беззубому, — лепешки,

А горошек — твои четки!

Ага, как побледнела Ева, как вскочила из-под вишни, будто пойманная на воровстве.

— Напалис, ты знаешь, что тебя все ищут?

— Пускай ищут.

— Где ты пропадал?

— На луне.

— Дурак. Беги побыстрей домой.

— А ты... А ты беги к своему цыгану!

— К какому еще цыгану?

— А который для тебя невиданные лилии малюет.

— Не твое дело.

— Беги и скажи, что не нужны мне ни его афиши, ни маски, ни твои цыганские стишки. Мой цирк обойдется без вас. Без вас! Без глупых втюрившихся барышень!..

Напалис не кончил, потому что Ева подбежала и смазала ему по губам... Уж чего не ждал Напалис, так не ждал...

— Вдарь еще мне ногой в живот! Вдарь, как твой папаша, полицейский жеребец!

Побледнела Ева, как полотно. Ждал Напалис и дождаться не мог, чтоб она второй раз его по губам ударила... Ева убежала. Так и не раскрыв рта. Не догонишь ее теперь, своих слов не вернешь. Только белая книжица, брошенная в траве, манила взор. Напалис поднял книжицу и принялся складывать букву к букве. «Саломея Нерис. Следы на песке» — сложил кое-как. Приоткрыл большим пальцем странички. Там тоже всюду буковки. Только помельче. Целыми стадами будто овцы пасутся. Не Напалису их прочитать. Вот была бы здесь Виргуте...

Нехорошо получилось... Ах, как нехорошо. Не стоило Напалису эти последние слова, будто камни, в Еву швырять. Чистую правду говаривала тетушка Марцеле: «Язык, дитя мое, тебя погубит». Да что теперь поделаешь? Живьем в могилу не ляжешь. Так что положил Напалис книжицу обратно на траву и, прикинувшись веселым, запел:

Мне Евы не видать,

Яиц не получать!

Ах, почему ты, Фатима,

Меня свела с ума?

Вернулся Напалис домой грустный, будто тень. В избу не пошел. Под крыльцо амбара забрался. К своей Юле. Пожаловаться. К ее клетке. Увы, увы. Клетка была открыта. Юлы не было. Напалис ходил на коленках под крыльцом, на животе ползал, звал и попискивал, пока не обнаружил у углового камня своего Черныша. Черныш-то облизывался. Глаза злющие, остекленевшие. Даже не стал спрашивать Напалис Черныша, что же случилось. Без слов понял, что Черныш отомстил ему за барана, за вчерашнее оскорбление.

— Уходи с моих глаз долой! К своему Яцкусу Швецкусу! И больше сюда не возвращайся! Моему цирку убийцы не нужны! — сурово сказал Напалис, а когда кот улепетнул, горько заплакал...

Добрый час спустя обнаружила его здесь Виргуте и, страшно обрадовавшись, обняла:

— Почему хнычешь, дурачок?

— У дурной головы глаза на мокром месте, — ответил Напалис, поняв, что Виргуте не видит ничего в темноте, не знает еще, какое несчастье их постигло.

— Пошли быстрее, Напалюкас.

— Куда?

— К крестному Кулешюсу.

— Зачем?

— На поминки барана Анастазаса.

— Проснись.

— Ей-богу...

И выложила Виргуте подряд все, что случилось утром перед полицейским участком, да объяснила, что крестный отец Кулешюс две золотые денежки, вырученные за барана, отдал в заклад Альтману и притащил от него вина, лимонаду и конфет, а остальные тринадцать оставил Напалису. За это золотишко можно будет купить не только барана, собаку или дрессированного жеребца, но и льва или слона... Может, даже жирафа!

— Пойдем. Сейчас же пойдем. Там тебя все ждут. Без тебя крестный не позволяет Розалии начать бараньи поминки, раскрасневшись, — звала брата Виргуте.

Что делать