публика лишилась дара речи, потому что Зигмас Кратулис стоял возле забора и, остолбенев, глядел на клетчатый платок. В платке поблескивали золотые монетки.

— Иисусе! Царские десятирублевки!

Люди, что за кутерьма, —

Помешалась Фатима! —

затянул Горбунок и изо всей глотки взревел:

— Напалис! Напалис! Где ты, король циркачей? Цыгане пай в твой промысел внесли!

Напалис не отозвался. Тихо было в небе и на земле. Птицы и те щебетать перестали.

— О-хо-хо! — вздохнул Гужас. — Сущая чертовщина с этим бараном Анастазаса. Несите золото сюда, проверим. Может, фальшивое, может, обманули нас!

Принесли. Все окружили окно. Только двойняшки Розочки, тихие, будто куропатки, из-под ног толпы вынырнули и припустились по дороге. Не домой. Не к Напалису. Нет. Вслед за цыганами. Вслед за облаком пыли. К кресту Врунишки, под которым этой весной глубокой ночью после нападения Анастазаса они закопали оставшиеся золотые монеты. Господи, неужто эта кривасальская ведьма их нашла! Господи, на что они теперь купят церковный кубок для Напалиса?

Зря бегали двойняшки Розочки, зря твердую землю ногтями ковыряли. Золото оказалось нетронутым. Поэтому преклонили обе колена на каменном подножии креста и, глядя на распятие, принялись молиться. За Напалиса, конечно. Чтобы ангел хранитель прислал ему благословенный сон и осенил священным призванием.

А в курной избенке двойняшек, под белоснежной периной Розочек, метался Напалис, не в силах вырваться из дурного сна, который принес ему бесенок, опередив ангела-хранителя...

Будто бы отец Напалиса вернулся со строительства шоссе богачом и привез ему в подарок сверкающий велосипед, как пообещал однажды в пьяном виде.

Отец подался к Кулешюсу обмыть возвращение, а Напалис, усадив Черныша на одно плечо, а на другое — Юлу, да привязав к багажнику Анастазаса Премудрого, сел на велосипед и едет себе. По самой середине дороги. То дроздом свистит, то кукушкой кукует. Открываются окна и двери домов. Старики, потеряв дар речи, вздыхают, малыши чешут во все лопатки за ним да кричат:

— Напалис, куда ты?

Вслед за малышами — мыши, коты и собаки целой живой тучей несутся... Даже мороз по спине подирает. Бегите, чешите за цирком Напалиса. Хотя цирка в Кукучяй сегодня еще не будет. Цирк переложен на завтра. У Напалиса другая цель... Вот уперлись его босые ступни в теплый песок дороги. Велосипед остановился. Остановились все, кто бежал за ним. А Напалис смотрит на дверь кукучяйской школы и слышит только, как бьется его сердце. Ах, побыстрей зазвони, колокольчик!.. Ах, побыстрей выходи, Крауялисова Ева! Сегодня Напалис при всех детях, кошках и собаках городка не постесняется признаться в своем чувстве, которое каждый день заставляет биться сердце, когда он идет к Еве за пятью заслуженными яйцами. Но один черт знает, какими словами следует заговорить. В голове Напалиса сумятица, там тоже стучит сердце. В висках бьется. Стук-постук. И в затылке, и во лбу. Как будто пьяный Гарляускас, вечный ему упокой, пустил в дело все три колокола на престольном празднике святого Иоанна... Может, потому Напалис не может услышать пронзительный школьный колокольчик, а, увидев Еву со сверкающим в лучах солнца портфелем, впервые в жизни произносит святые слова:

— Господи, не завидуй моему счастью.

И вдруг его сердце замирает, пронзенное ревностью. Рядом с Евой — сын Валюнене Андрюс. Виргуте как-то говорила, что он опять начал рисовать для нее гренландские лилии, в цветках которых синицы кладут яйца. Из этих яиц вылупливаются пестрые пташки и порхают по небу под разноцветными облаками.

— Садись, если хочешь. Прокачу, — говорит Напалис Еве, почти не слыша своего голоса.

— Куда?

— Куда хочешь. Хоть на край света.

— Прокати до Буйтунай, — говорит Ева, глядя на него огромными счастливыми глазами и, повесив свой сверкающий портфель на рога барана, вскакивает на раму велосипеда. Запахло хорошим мылом, лицо пощекотала лента Евы. У Напалиса закружилась голова.

— Дорогу!

Странное дело. Голос от счастья пропал. Лишь эхо где-то вдалеке его голос повторило. А велосипед — ни с места, хотя Напалис крутит педали, стиснув зубы... Крутит, крутит, пока не осознает, что к багажнику привязан баран... Это он, упершись всеми четырьмя копытцами, не пускает Напалиса.

— Анастазас, будь мудр, — умоляет Напалис. — Анастазас, вперед!

Но мольбы не помогают. Сын Валюнене Андрюс улыбается, кукучяйские дети хохочут, в одно ухо мяукает Черныш, в другое — попискивает Юла... Только сестра Виргуте плачет. Ей одной жалко брата. Она тузит кулачком барана, но все напрасно... Напалис хочет соскочить с велосипеда, но свершилось чудо. Его руки прикованы к рулю, ноги — к педалям... Напалису остается лишь зажмуриться от стыда и отчаянно крутить педали.

— Напалис, сыночек, ты куда?

— Напалюкас...

— Крестник мой! — кричит Горбунок, Розалия, все бабы Кукучяй, весь городок над ним смеется. Гремит добрая сотня голосов, пока все не заглушает ржание жеребца. Содрогается земля, и Напалис, будто подброшенный пружиной, взлетает в воздух, в пьянящую высь. Продирает глаза. Ни велосипеда, ни Евы... Только ущербная луна плавает в голубом небе. Напалис протягивает руки и цепляется за краешек луны. Смотрит вниз и видит, что там все бабы и дети Кукучяй тычут в него пальцами, а Гужасова Пракседа скачет от радости и вопит:

На-на, на-на,

Ведьма у тебя жена!

Напалис оглядывается. И впрямь — тут же верхом на помеле летит гадалка Фатима. Как прильнет к нему своей крутой грудью, как начнет целовать Напалиса да ласкать... Залили Напалиса истома несказанная, бессилие сладостное...

— Напалис, Напалюкас, отзовись! — звенел где-то неподалеку голосок Евы.

Напалис напряг всю свою волю и, вырвавшись из объятий Фатимы, закричал:

Я не кум, ты не кума,

Твоя сласть чертям нужна!

И тут Напалис как полетит вниз, как полетит! Вниз головой. Убился бы насмерть, но ангел-хранитель на сей раз опередил бесенка — подушку подложил...

Вскочил Напалис с глиняного пола и до тех пор очухаться не мог, пока не увидел молоденького кота двойняшек Викария. Кот был перепуган не меньше Напалиса, скатившегося вместе с белой горой перин с кровати. Это Викарий, проклятущий, Напалиса лизал, оказывается! Бросился Напалис опрометью в дверь. А дверь-то заперта.