Дмитрий Уманский ласково улыбается женщине, что держит его под руку, а над его планшетом пытается удержать тяжёлый тройной зонт. А жаль, что Валя так и не выбралась в театр на Большой Садовой, куда Ленка звала её не раз на спектакли и просто «подышать мистикой». Жаль, но объяснимо. Вузовская каторга похлеще многих: курочка по зёрнышку, лектор по часам, да с разными дисциплинами, да с зевающей студенческой аудиторией, что просыпается лишь для того, чтобы покрасоваться друг перед другом, задавая «старшему поколению» мудрёные каверзные вопросы не по существу. А ещё приходится мотаться от Октябрьской до Химок и обратно. И отчётность, и отчётность, и отчётность… Учебный план — как псалтырь. Хочется изменить что-то в лучшую сторону, сместить акценты и осовременить тематику. Нет! Программа включена в ГОСТ, а ректоры — порода толстокожая. Носороги, и те менее упрямы и консервативны. Первокурсники пишут челобитные, прося пригласить им с мастер-классами практиков, но чиновнику на троне ректора их «мы ждём перемен» хуже горькой редьки… А что станут говорить в МГУ, в министерстве, в надзоре, в печати, в академических кругах? И пусть курс преподавания давно одряхлел и протух, пусть будущих журналистов учат «избегать наводки на микрофон от лентопротяжного механизма», а будущие инженеры-светотехники в МЭИ обязаны сдавать произведения чертёжного искусства с его величества кульмана. Пусть всё остаётся как есть. И пусть молодые специалисты получают знания не благодаря, а вопреки парадигме высшей школы. Жаль, жаль, что у Вали, рабыни вузовской «зелёной лампы», так и не нашлось толики времени выбраться с подругой в её театр.

— Путеводитель «Москва и окрестности» 1896 года называл начало Никольской улицы, одной из главных улиц Китай-города, «Сити города Москвы, — рассказывал, между тем, спутник её жизни, свидетель её тревог, — здесь идёт «как бы постоянная ярмарка, громадные трактиры города с утра до 5 часов вечера полны посетителями. Здесь за стаканом чая весьма часто на слово делаются громадные дела и затеваются миллионные предприятия». Что же тут теперь? Да вот он, ГУМ. Верхние торговые ряды, построенные как дань «русской моде» на излёте века XIX, были такими всегда — сытыми, безразмерными, крикливыми, меховыми и узорчатыми, чеканными и пряными, кутерьмой востока и запада.

Горластая тётка с мегафоном, зазывая в автобус проехать по «самым достопримечательным местам», едва не заглушила его рассказ. Пришлось отойти чуть ближе к витринам ГУМа. Контролировать «периметр», чтобы к группе не присоединились те, кто хочет выглядеть как турист, стало легче.

— Посмотрите налево и вперёд. Мы с вами выходим к Казанскому собору иконы Божьей Матери. Видный с любой точки площади потому, что к нему ведут ступени, яркий и праздничный, с шатровой колокольней и одноглавым храмом под шлемом купола, он стоит ровно там, где в 1630 годах смыкалась Красная площадь с собственно Никольской улицей. То есть здесь «угадывались» ворота, буде они кому-нибудь могли понадобиться? Лобное место всё-таки находится в другой стороне, но вовсе неслучайно. Зачитываемые оттуда царские указы не должны были восприниматься как не подлежащее оспариванию осуждение на страдание и смерть. Как бы там ни было, веха есть. Это собор, куда после событий 1612 года была перенесена спасаемая мучеником Гермогеном икона Казанской божьей матери, обретённая им ещё в бытность до патриаршества…

«Иисус споткнулся, Иисус споткнулся. Где же? — соображала Лена. — Вольно разгуляться на смычке улицы и площади не получится ни у паломника, кому надо подняться по ступеням к козырьку над входом в церковь, ни обычному мирянину с фотокамерой или пакетом с покупками. Тяжёлые гранитные «ограничители» для автомобилей, чуть зазеваешься, могут одарить внушительной шишкой…»

Тут было о чём подумать. Как жаль, что её курсовая работа теперь — на веки вечные «для служебного пользования», причём не только из-за клейма сочинения на метафизическую тему. Ведь там было и то, до чего пропаганда официального вещания, руководимая преданными хирургами и кулинарами, самостоятельно додуматься не в состоянии. Например, факт малоизвестный, но дающий почву для философии. Плиты Судных врат, находящиеся на Святой земле в Иерусалиме, принадлежат России. Ни кому-то ещё, кто вопит на весь мир об исключительности нации. Святой Руси, что никогда не нападала первой, берегла мир до последнего и «бралась за топор с тяжким вздохом, зато с чистой совестью». Суд по Божьей справедливости? В нашей он воле, за нас Бог заступается, потому что мы войн не хотим. С чего начали на священной Никольской улице, тем и заканчиваем. А плиты те священные в Александровском подворье хранятся. Александровский же сад — вот он, за ближайшим поворотом от Кремлёвского проезда. И там почётный караул сменяется у вечного огня могилы неизвестного солдата. По ниточке, по намёку, по крошечной детали и впечатлению. Но всё сходится.

— Всё, сошлось, смотри… — прошептала Лена, покрутившись нижней ступеньке собора. Только что «туристку из святого Пловдива» в виде очень большого исключения настоятель храма в сопровождении отца Ермогена провёл по подвальному помещению с отреставрированными надгробиями. Там, у крошечной иконки святого Спиридона, алое кольцо бросило на её лицо зловещий кровавый блик и зажглось в центре круга новым символом, не менее тревожным. Менять в левой руке «лозу» на «мыльницу» она уже наловчилась без посторонней помощи. Михаил с ней не ходил потому, что настырная любознательность парочки «англичан» начинала его серьёзно беспокоить. Да когда же всему этому марафону конец? — Ну что, ушли?

— Ушли, как только я заговорил с ними о втором ребёнке герцогини Кентской, видать, не в теме. И на англичане вовсе. Хочешь избавиться от топтуна, не стреляй и не беги. От наружного наблюдения отделываются вежливо и без пыли. Хватай за полу и приставай с разговорами.

— Классно, я запомню. Есть новое изображение. На Красной площади точек осталось всего полторы. То есть пора царапаться в деревянные ворота.

Михаил понял, о чём она ведёт речь. И бегом через ворота Иверской часовни рванул к «провалу» музея археологии. Там была явка полковника.

Снова оставшись одна, Лена позволила себе психологический трюк «дайвинга». Ухожу в себя и закрываю все двери, веду диалог исключительно с собственной памятью и интуицией. Кстати, что нам дадут история, её опыт и священные тексты? Из кармана она извлекла ту самую шпаргалку, что они подготовили вместе с Ритой ещё полтора часа назад в автобусе. Рукописи не горят? Зато книги полыхали в кострах за милую душу. Во времена третьего рейха в костры летели Гёте и прочих ясновидцев. 10 мая 1933 года на берлинской площади Опернпляц состоялась кошмарная Action wider den undeutschen Geist, были сожжены десятки тысяч книг преследуемых авторов. Были ли в этом отношении национал-социалисты пионерами? Да ни в коем случае. В 221 году до нашей эры начал жечь «вредную информацию на бумажных носителях» китайский император Цинь Ши Хуан, а учёных он велел живыми закопать в землю. Католическая церковь жгла иудейский талмуд, а ещё раньше в 680 году шестой вселенский собор принял своё 63-е правило как «душеспасительную» норму. «Повести о мучениках, врагами истины лживо составленные, дабы обесславить Христовых мучеников и слышащих привести к неверию, повелеваем не обнародовать в церквях, но предавать оные огню. Приемлющих же оные или внимающие оным, как будто истинным, анафематствуем». Одновременно с тем, как Иоанн III обносил Москву поясом кремлёвских стен с ласточкиными хвостами, на родине его архитекторов в просвещённой Флоренции с 1494 года Савонарола собрал по притонам и окраинам лихих «пацанов», что врывались в знатные дома как «полиция нравов». Следили за исполнением десяти заповедей, отбирали духи и игральные кости, а светские книги и флейты затем летели в «костёр тщеславия». И бежало знание подальше от власти, которой не нужно.