или действия, которые он считал не соответствующими Писанию, находились в прямом противоречии с божественным откровением и даже в этом смысле могли быть истолкованы как богохульство. Антагонизм между поклонением Богу, с одной стороны, и богохульством, с другой, мог переноситься на самые разные области жизни и веры. Этот термин соответствовал склонности Лютера к дихотомическому черно-белому мышлению и резким выражениям, потому что спрямлял линию фронта в «войне последних времен», приводя разнородные враждебные силы под единый обвинительный приговор[538].

Неслучайно этот термин попал в полемический арсенал Лютера в ходе его противостояния с папством. В спорах по принципиальным вопросам христианской веры позиция противоположной стороны ранее клеймилась главным образом как ересь. Для Римской церкви это оставалось центральным понятием в борьбе, Лютер представлялся ей как «архиеретик». С другой стороны, реформатору понятие ереси должно было казаться не столь подходящим для стигматизации оппонента, поскольку оно уже использовалось папистами. В качестве альтернативы на вооружение был взят термин «богохульство». Этот термин легко запоминался, имел полемическое значение и хорошо согласовывался с теологическим мышлением Лютера. Кроме того, папа все чаще представлялся «антихристом»: не был ли то зверь из Апокалипсиса, почитаемый людьми по наущению антихриста, – зверь, из уст которого хлынула хула на Бога (Откр. 13: 5 сл.)? Наконец, нельзя недооценивать мобилизующую силу термина для светских властей – что впоследствии приобрело особенное значение в полемике с радикальным крылом Реформации. Обвинение в богохульстве ставило отклоняющиеся религиозные убеждения в разряд преступлений. Обязанность властей преследовать явных богохульников не подвергалась сомнению.

Несмотря на одержимость Лютера богохульством, нельзя сказать, что протестанты «заново открыли» богохульство в начале Нового времени[539]. В протестантском мире раздутое использование Лютером термина «богохульство» среди богословов раннего Нового времени оставалось скорее исключением. Цюрихские реформаторы Ульрих Цвингли и Генрих Буллингер уделяли проблеме богохульства лишь умеренное внимание[540]. Они также использовали этот термин, чтобы охарактеризовать неверие, отсутствие доверия к Богу и папистские суеверия. Однако он не особенно заметно выбивается из широкого круга таких терминов, как «язычество», «идолопоклонство» или даже «ересь».

Однако прежде всего клеймо богохульства было направлено против самих лютеран. Это произошло во Франции, где христианнейший король отодвинул на второй план церковные суды и сам решительно взялся за борьбу с ересью. Сначала отдельные случаи вызывали фурор, как, например, отшельник Жан Вальер, сожженный заживо на парижском свином рынке в августе 1523 года; предварительно у него был отрезан язык за гнусные богохульства против Иисуса Христа и его матери Марии. С помощью дьявольского обольщения, как говорили в то время, он перешел на сторону Лютера и проповедовал во многих деревнях вокруг Парижа, что Божья Матерь зачала Господа нашего Иисуса через своего мужа Иосифа так же, как и другие женщины. Говорили, что его склонили к этому мнению книги Лютера, которые были сожжены вместе с ним. Лютер, впрочем, не придерживался такого мнения, но его имя использовалось тогда, а также в последующие десятилетия, как собирательный термин для обозначения ереси любого рода[541].

После «Дела о плакатах» от 18 октября 1534 года общественный климат во Франции решительно обострился. Повсюду в Париже и других городах были расклеены печатные плакаты, агрессивно нападавшие на папскую мессу и католическое понимание таинств; среди прочего, в адрес старой церкви выдвигалось обвинение в богохульстве[542]. В ответ на этот анонимный вызов поднялась волна репрессий, нашедшая свое выражение как в новых законах, так и в сотнях судебных процессов против подозреваемых. Обвинение в богохульстве было тесно связано с обвинением в ереси, например, когда в 1549 году в Париже судили некоего Франсуа Бека «за его богохульства и лютеранские заблуждения». Даже там, где еретики или лютеране не упоминались напрямую, говорилось о хуле «на честь Бога»[543]. Во второй трети XVI века только в парижском суде были рассмотрены сотни дел; почти 80 богохульников были преданы смерти через огонь или на виселице, а многие другие получили тяжкие телесные наказания или подверглись публичному позору[544]. В отдельных случаях, конечно, трудно определить, в какой степени ересь и богохульство пересекались. Тогдашние французские юристы проводили четкое различие между «отвратительным» богохульством и ересью. Оба преступления классифицировались как серьезные преступления против божественного величия (lèse-majesté divine), которые, в свою очередь, были подразделом тех чудовищных дел (cas énormes), которые также включали убийство, кровосмешение, детоубийство, колдовство и содомию[545]. Когда Жан Ламуаньян, приговоренный к смертной казни через повешение в 1535 году, произнес после причастия роковую фразу о том, что он «съел парня», это «звучало в стиле скорее Рабле, чем Цвингли»[546]. Молодой человек, арестованный в Руане в 1553 году по подозрению в ереси и проговорившийся в тюрьме («У Бога не больше силы, чем у собаки, его мать была старой шлюхой»), очевидно, тоже не руководствовался протестантскими догматами веры[547].

Сочетание обвинений в богохульстве и ереси, несомненно, подготовило почву для гонений на гугенотов во второй половине века. Еще в 1560 году, за два года до начала французских религиозных войн, католический теолог Антуан де Муши, склонный к полемике, использовал богохульство как повод для радикального осуждения протестантских еретиков. По формулировке Писания, кто хулит имя Творца, тот достоин смерти. Еретики, однако, хулили не только имя Господа, но и самого Бога, а потому и заслуживали смертной казни[548]. Главным обвинением французских католиков против гугенотов всегда были ересь, отступничество и мятеж; к этому часто, как бы на втором плане, добавлялось богохульство. Более того, сторонники старой веры иногда побивали камнями протестантских еретиков – восстановление ветхозаветного наказания богохульников[549].

Анабаптисты

В Священной Римской империи германской нации крупные княжества, такие как курфюршество Саксония и ландграфство Гессен, рано открылись для Реформации и постоянно оспаривали притязания папы на власть. Поэтому имперское законодательство не могло служить инструментом для принятия мер против второй из основных конфессий. Иначе обстояло дело с радикальными течениями Реформации: против них сражались как католики, так и протестанты. Начиная с Крестьянской войны 1525 года эти разнородные группы, заклейменные как анабаптисты, поскольку они отвергали крещение младенцев, превратились в один из центральных образов врага[550]. Крестьянское восстание и тем более отмеченная духом «последних времен» диктатура анабаптистов в Мюнстере десять лет спустя вызвали опасения, что эти группы бросят фундаментальный вызов политическому и церковному порядку. Тот факт, что большинство «христианских братьев и сестер», как они себя называли, хотели только тихо отделиться от мира, по крайней мере начиная с Шлейтгеймских статей 1527 года, не устраивал власти, которым был брошен вызов. С другой стороны, именно то обстоятельство, что анабаптисты строго отделяли себя от общества, отказались от принесения присяги и военной службы и крестили только взрослых, было воспринято как вызов основополагающим принципам порядка и вызвало резко негативную реакцию.

Наиболее