преступление было придумано специальное наказание в виде hölzerne heucke («деревянной накидки»). Этот деревянный позорный плащ, как показывают более поздние иллюстрации, представлял собой нечто вроде большой бочки, из которой выступали только голова и ноги преступника. Он должен был в воскресенье носить это тяжелое приспособление, на которое при необходимости можно было прикрепить записку с информацией о совершенном проступке. Публичность достигалась в основном за счет того, что преступник должен был в таком виде стоять перед церковью или даже в церкви. Практическое применение впервые зафиксировано в 1516 году, а первая угроза соответствующего наказания датируется 1544 годом – здесь, как и в других случаях, практика предшествовала общей норме. Упорное сопротивление отдельных преступников исполнению наказания или клеймение наказанного богохульника как «скачущего плута» (hüppen-schelm) указывают на то, что, безусловно, достигалось желаемое бесчестье. Наказание не испугало особо закоренелых преступников. Человек по имени Кнойвель Хенсген, который произвел сенсацию своими сильными богохульствами и поэтому был вынужден нести позорный плащ на ярмарке на Пятидесятницу в 1526 году, после этого провоцировал прохожих, говоря, что за небольшое вознаграждение он снова готов носить «деревянную накидку» по городу.

Ввиду широкого спектра возможных наказаний возникает вопрос о том, каковы были критерии принятия решения в каждом конкретном случае. Принципиальным здесь оставалось различие между умыслом и небрежностью. Йенский юрист Иоганн Рудольф Энгау позже сделал вывод из этого различия, включив намерение в качестве неотъемлемой части в свое определение богохульства и заключив, что без намерения нет и богохульства[519]. Эта точка зрения, возможно представляющая собой первый шаг к просветительскому смягчению старых концепций богохульства, в сущности соответствует традиционному руководящему различию для оценки каждого отдельного случая. Это уже можно наблюдать на примере консультантов Нюрнбергского совета, т. е. состоявшей из теологов и юристов коллегии советников франконского имперского города, которым неоднократно приходилось решать судьбу богохульников. Например, в декабре 1527 года коллегия разошлась во мнениях по поводу дела мещанина Кунца Айдена: не следует ли за предупреждениями о гневе Божьем в последних мандатах теперь перейти к действиям и публично выпороть человека или «немного укоротить его язык»? Или его извиняет пьянство и защищает статус гражданина и отца семейства? Дело надо решить в его пользу, утверждали юристы, в частности, потому, что недостойные клятвы и проклятия, к сожалению, были очень распространены в то время и мало наказывались. Здесь, как и в случае с другими богохульниками, важную роль играли статус и репутация преступника[520].

Юристам XVII и XVIII веков иногда было трудно найти оправдательные точки зрения. Такие наказания, как вечное изгнание или длительное заключение в крепости, отнюдь не были экзотическими, когда речь шла о более серьезных случаях богохульства; тогда обвиняемый мог даже считать себя счастливчиком, если избежал грозящего ему смертного приговора. Так было, например, с крестьянином Иоганном Штайнцером из Перхтольдсдорфа под Веной, представшим перед судьей в 1763 году за то, что ночью оскорбил статую святого Непомука и нанес ей три удара прутом – поступок, потенциально заслуживающий смерти! Однако все свидетели согласились с тем, что Штайнцер – который и вообще-то воздержанием не отличался – в момент совершения преступления был пьян. Все подтвердили, что в остальном он был благочестив, надежен и трудолюбив. На основании этой хорошей характеристики эксперт смог не только исключить возможность того, что преступление было совершено умышленно и осознанно, но и отказаться от публичного наказания: оно, мол, необходимо только в том случае, если служило для исправления провинившегося и (или) для назидания общественности, т. е. не в данном случае. Таким образом, Штайнцер отделался двумя месяцами предварительного заключения, четырьмя неделями принудительных работ и штрафом, хотя и немалым[521].

Ученые-правоведы явно балансировали на тонкой грани. Преуменьшение серьезности преступления, которое, согласно формулировке многих официальных документов, вызывало божественный гнев на все человеческое общество[522], было, разумеется, исключено. В то же время юристы мобилизовали все возможные аргументы, чтобы избавить преступника от смертной казни. В отношении людей, хорошо интегрированных в социум и в дальнейшем не сильно заметных, они старались не допускать санкций, которые бы навсегда исключали из общества. Даже в строго регламентированном Цюрихе, где возможности для смягчения наказаний были сравнительно невелики, личностные обстоятельства перевешивали сами проступки. На милосердие мог рассчитывать тот, кто имел на своей стороне заступников из круга семьи и друзей или из числа чиновников и таким образом мог продемонстрировать, что хорошо интегрирован в общество. В качестве смягчающих условий могли быть выдвинуты и особые личные обстоятельства, такие как семейное бремя, возраст, слабость или бедность. В дополнение к убедительно продемонстрированному раскаянию пьянство, внезапный гнев, дурная привычка, – одним словом, отсутствие умысла – также считались основанием для смягчения наказания[523].

Доносы – бремя и опасность

Нигде напряжение между противоположными тенденциями к драматизации и к преуменьшению вины за содеянное не было столь очевидным, как в случае доноса. Одна лишь угроза Божьего гнева, очевидно, довольно редко заставляла свидетелей кощунственных высказываний сообщать о нарушителе властям. Поэтому во многих случаях законодатели сочли необходимым пригрозить, что свидетели, медлившие с доносом, также будут наказаны. По крайней мере в отдельных случаях такие санкции действительно применялись[524]. В Средние века были известны и другие стратегии: например, информаторам можно предложить денежное вознаграждение или обязать советников, судей или домовладельцев сообщать о преступлении. Назначение тайных доносчиков также считалось в свое время испытанным средством. Их эффективность можно оценить лишь в редких случаях. В Леонберге (Вюртемберг) цифры свидетельствуют об относительном успехе тайных доносчиков по сравнению с официальными сообщениями: там за более чем 100 лет (с 1574 по 1689 годы) в публичном суде было рассмотрено всего 18 случаев богохульства (1,8 % от общего числа приговоров); при этом в гораздо меньший период, между 1644 и 1689 годами, по меньшей мере 44 дела (7,2 %) были переданы в церковный конвент, который работал с тайными информантами и, возможно, оплачивал их услуги[525].

Но доносы грозили вызвать социальные волнения. В Констанце в 1520-х годах прокатился град протестов против «ябедничества», предписанного советом. Обязанность доносить фактически противодействовала желаемой цели – созданию мирной христианской общины. Тех, кто этим занимался, называли «предателями» и «нападающими со спины», им угрожали насилием. В феврале 1529 года совет прямо пожаловался на выражаемое таким образом пренебрежение божественной честью. Однако критике подвергались и сами цухтгерры, и исполнители наказаний; их обвиняли в предвзятых решениях в пользу «важных особ»[526]. Чтобы распределить тяготы должности, совет стал еженедельно поручать обязанность информирования другим людям, так что ежегодно около 100 человек должны были доносить, что, возможно, только усиливало проблему[527].

Южноевропейские инквизиции имели под рукой мощный инструмент для принуждения к доносам – указы веры. Такие указы становились началом региональных расследований инквизиторов. В них все жители данной местности призывались сообщать религиозным властям