об известных проступках членов семьи, друзей или соседей. Свидетелям, не выполнившим свои обязательства, угрожали наказанием. Например, в 1598 году на богохульство крестьянина из окрестностей Модены донесла его жена, а в качестве свидетеля выступила дочь. Этому предшествовал инквизиторский указ против богохульства и высказанное приходским священником требование донести под угрозой отказа в отпущении грехов. В то же время то, что муж был также обвинен в домашнем насилии, поднимает вопрос о том, не было ли богохульство в данном случае предлогом для решения других бытовых конфликтов[528].

Здесь становится очевидной потенциальная опасность доносов на богохульников. Конечно, мы должны остерегаться анахронизмов: термин denunciatio («донос») не обязательно имел такое уродливое звучание в старой Европе, как в эпоху современного тоталитаризма. Но опасность клеветы из корыстных побуждений была реальной уже тогда.

Литературный пример, приведенный нюрнбергским поэтом и правоведом Харсдёрффером, наглядно показывает это. В 1656 году он поведал о судьбе французского купца, который по наущению должника был обвинен в богохульстве и приговорен парламентом в Эксе к смерти. Все оправдательные показания о его примерной жизни и хорошей репутации не смогли привести к пересмотру жестокого приговора, но («Бог не оставляет невинных») произошел неожиданный поворот событий. Один из лжесвидетелей тяжело заболел, объяснился со своим духовником и перед смертью написал признание, которое оправдывало обвиняемого и изобличало авторов ложного доноса как истинных злодеев[529].

На самом деле удивительно, что у нас нет большего количества подобных ложных обвинений, чем мы знаем из нашумевших процессов над ведьмами. Причина кажется простой: инкриминируемые лингвистические действия были настолько обыденными, что зачастую их вообще не замечали, или же их характеристика как отклоняющихся от нормы не казалась подходящей для тех, кто в них участвовал. В Базеле постановление городского суда от 1557 года сухо подытожило полное драматизма рассмотрение дела. В делах суда, говорится в этом постановлении, «проходили» всевозможные богохульные клятвы, что легко видеть из допросов свидетелей, так называемых клиентов. Эти богохульства не подлежат ни юридическому обвинению, ни осуждению. Другими словами: даже в такой формализованной ситуации, как судебное заседание, где присутствовало множество чиновников, совет не мог заявить о своих правах на контроль в вопросах богохульства[530]. Неудивительно, что некий Уллин Шнидер в мае 1529 года прокомментировал новое постановление о Реформации, сказав, что советники были большими глупцами, запретив прелюбодеяние и сквернословие. Это делали уже сто лет назад – и, можно добавить, будут делать и в будущем[531]. В такой ситуации обвинение в богохульстве могло обернуться бумерангом. Когда в 1682 году на Ганса Петера Хеттиха донесли в церковный конвент в Леонберге, что он произнес проклятие «100 таинств» в гостиной своего тестя, обвиняемый признал это богохульство, но тут же перешел в контратаку: доносчик, со своей стороны, тоже проклял его. Потерпевший – это был ризничий местного прихода – также вынужден был признать это[532]. Обвинитель и обвиняемый в итоге оказались в одной лодке. Таким образом, в Европе премодерна осуждение богохульников редко достигало такого уровня социальной взрывоопасности, который мы знаем по межкультурным конфликтам недавнего прошлого (см. главу 18).

Стигматизация «других»

В середине XVII века ситуация в Англии, раздираемой религиозной гражданской войной, стала слишком запутанной. Эфраим Пейджит попытался упорядочить многообразие гетеродоксальных течений в своей «Ересиографии» – описании еретиков и сект последнего времени – и в то же время предостеречь от них. На первой странице были представлены олицетворения некоторых основных еретических групп, в первую очередь анабаптистов и иезуитов. Помимо истории этих групп и вопроса о соответствующем наказании, Пейджита интересовали «их заблуждения и богохульства», а также их опровержение[533]. За данным сочинением последовали подобные ему, такие как вскоре появившаяся гораздо более известная «Гангрена» Томаса Эдвардса. В его поистине энциклопедической выборке было уже 176 заблуждений и богохульств, заслуживающих описания. И изображение в виде характерных образов также нашло подражателей, как, например, в 1647 году в анонимно изданном «Каталоге различных сект и мнений». Помимо анабаптистов и иезуитов, среди прочих мы видим арианина как воплощение антитринитариев, обнаженного адамита, сикера как представителя религиозного течения, уже ставшего актуальным, и даже «либертина», вольнодумца, замахивающегося киркой на скрижали с десятью заповедями, чтобы разбить их[534].

Но разнообразие религиозных течений только усиливало общую потребность в однозначности и ясности – вероятно, никогда еще со времен поздней Античности Моисеево различение не было (Ян Ассман, см. главу 1) столь заразительным, и многие христиане были вынуждены определить для себя, где проходит граница между «истинной» и «ложной» верой. При этом неизбежно было умножение богохульств. Враждебные вероучения яростно бранили друг друга; разумеется, каждое неизменно настаивало на своей правоте. И наоборот, эта брань в адрес противников должна была казаться им богохульными заблуждениями. И поэтому обвинение в богохульстве в эпоху конфессиональных разногласий стало действенным оружием против «иных» или инструментом, который в принципе являл их «инаковость». Ничто так не иллюстрирует заразительность богохульства, как то, что оно использовалось для характеристики группы людей как худшей из когда-либо существовавших. Если следовать описаниям ученых-демонологов, то богохульство для дьявольских сект ведьм и колдунов было своего рода сатанинской антилитургией, которую они проводили на своих ночных сборищах[535].

Конфессиональные противники как богохульники

Пример Мартина Лютера дает первое представление о потенциальной ударной силе понятия богохульства в эпоху Реформации. В 1525 году в рамках толкования второй заповеди реформатор выделил две формы хулы на имя Божье. Первая заключается в бесполезных клятвах, проклятиях и богохульствах. До Лютера в проповедях говорилось почти только об этих хорошо известных вещах. Но наряду с этими «внешними» есть и вторая форма хулы, по сравнению с которой первая – детская игра. Эта форма гораздо более тонкая, она даже выглядит как восхваление Творца и поклонение, в то время как на самом деле является осквернением имени Божьего. Реформатор имел в виду тех грешников, которые под видом имени Божьего проповедуют «суетные дьявольские учения и человеческие законы», – то есть Римскую церковь. Папа, защищающий ложное учение во имя Божье, «полностью утонул в этом богохульстве». Но он отнюдь не одинок, он в компании «сект и духов разделения», которые хвастаются, что обладают истинной верой, а сами только и делают, что кощунствуют. Кроме того, существовали крестьяне, не так давно восставшие во имя Бога, которые притворялись, что защищают честь Бога, но вместо этого в высшей степени бесчестили его[536]. Папа, радикальные сторонники Реформации и мятежные крестьяне – все они заклеймлены Лютером как богохульники. Это не случайная прихоть Лютера, а один из центральных аргументов реформатора[537].

Почему для Мартина Лютера термин «богохульство» стал таким привлекательным? Согласно Лютеру, открытое послание Творца, Евангелие, составляет основу благочестивой жизни. Поэтому все мнения, взгляды