– Куда это меня привели? – проговорил наконец Фома голосомумирающего за правду человека.

– Проклятая размазня! – прошептал подле меня Мизинчиков, –точно не видит, – куда его привели. Вот ломаться-то теперь будет!

– Ты у нас, Фома, ты в кругу своих! – вскричал дядя. –Ободрись, успокойся! И, право, переменил бы ты теперь костюм, – Фома, а тозаболеешь… Да не хочешь ли подкрепиться – а? так, эдак… рюмочку маленькуючего-нибудь, чтоб согреться…

– Малаги бы я выпил теперь, – простонал Фома, снова закрываяглаза.

– Малаги? навряд ли у нас и есть! – сказал дядя, сбеспокойством смотря на Прасковью Ильиничну.

– Как не быть! – подхватила Прасковья Ильинична, – целыечетыре бутылки остались, – и тотчас же, гремя ключами, побежала за малагой,напутствуемая криками всех дам, облепивших Фому, как мухи варенье. Затогосподин Бахчеев был в самой последней степени негодования.

– Малаги захотел! – проворчал он чуть не вслух. – И вина-тотакого спросил, что никто не пьет! Ну, кто теперь пьет малагу, кроме такого же,как он, подлеца? Тьфу, вы, проклятые! Ну, я-то чего тут стою? чего я-то тутжду?

– Фома! – начал дядя, сбиваясь на каждом слове, – воттеперь… когда ты отдохнул и опять вместе с нами… то есть, я хотел сказать,Фома, что понимаю, как давеча, обвинив, так сказать, невиннейшее создание…

– Где, где она, моя невинность? – подхватил Фома, как будтобыл в жару и в бреду, – где золотые дни мои? где ты, мое золотое детство, когдая, невинный и прекрасный, бегал по полям за весенней бабочкой? где, где этовремя? Воротите мне мою невинность, воротите ее!..

И Фома, растопырив руки, обращался ко всем поочередно, какбудто невинность его была у кого-нибудь из нас в кармане. Бахчеев готов быллопнуть от гнева.

– Эк чего захотел! – проворчал он с яростью. – Подайте емуего невинность! Целоваться, что ли, он с ней хочет? Может, и мальчишкой-то былуж таким же разбойником, как и теперь! присягну, что был.

– Фома!.. – начал было опять дядя.

– Где, где они, те дни, когда я еще веровал в любовь и любилчеловека?

– кричал Фома, – когда я обнимался с человеком и плакал нагруди его? а теперь – где я? где я?

– Ты у нас, Фома, успокойся! – крикнул дядя, – а я вот чтохотел тебе сказать, Фома…

– Хоть бы вы-то уж теперь помолчали-с, – прошипелаПерепелицына, злобно сверкнув своими змеиными глазками.

– Где я? – продолжал Фома, – кто кругом меня? Это буйволы ибыки, устремившие на меня рога свои. Жизнь, что же ты такое? Живи, живи, будьобесчещен, опозорен, умален, избит, и когда засыплют песком твою могилу, тогдатолько опомнятся люди, и бедные кости твои раздавят монументом!

– Батюшки, о монументах заговорил! – прошептал Ежевикин,сплеснув руками.

– О, не ставьте мне монумента! – кричал Фома, – не ставьтемне его! Не надо мне монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент, аболее ничего не надо, не надо, не надо!

– Фома! – прервал дядя, – полно! успокойся! нечего говоритьо монументах. Ты только выслушай… Видишь, Фома, я понимаю, что ты, может быть,так сказать, горел благородным огнем, упрекая меня давеча; но ты увлекся, Фома,за черту добродетели – уверяю тебя, ты ошибся, Фома…

– Да перестанете ли вы-с? – запищала опять Перепелицына, –убить, что ли, вы несчастного человека хотите-с, потому что они в вашихруках-с?..

Вслед за Перепелицыной встрепенулась и генеральша, а за нейи вся ее свита; все замахали на дядю руками, чтоб он остановился.

– Анна Ниловна, молчите вы сами, а я знаю, что говорю! – ствердостью отвечал дядя. – Это дело святое! дело чести и справедливости. Фома!ты рассудителен, ты должен сей же час испросить прощение у благороднейшейдевицы, которую ты оскорбил.

– У какой девицы? какую девицу я оскорбил? – проговорилФома, в недоумении обводя всех глазами, как будто совершенно забыв всепроисшедшее и не понимая, о чем идет дело.

– Да, Фома, и если ты теперь сам, своей волей, благородносознаешься в вине своей, то, клянусь тебе, Фома, я паду к ногам твоим, и тогда…

– Кого же я оскорбил? – вопил Фома, – какую девицу? Где она?где эта девица? Напомните мне хоть что-нибудь об этой девице!..

В эту минуту Настенька, смущенная и испуганная, подошла кЕгору Ильичу и дернула его за рукав.

– Нет, Егор Ильич, оставьте его, не надо извинений! к чемуэто все? – говорила она умоляющим голосом. – Бросьте это!..

– А! Теперь я припоминаю! – вскричал Фома. – Боже! яприпоминаю! О, помогите, помогите мне припоминать! – просил он, по-видимому, вужасном волнении. – Скажите: правда ли, что меня изгнали отсюда, какшелудивейшую из собак? Правда ли, что молния поразила меня? Правда ли, что менявышвырнули отсюда с крыльца? Правда ли, правда ли это?

Плач и вопли дамского пола были красноречивейшим ответомФоме Фомичу.

– Так, так! – твердил он, – я припоминаю… я припоминаютеперь, что после молнии и падения моего я бежал сюда, преследуемый громом,чтоб исполнить свой долг и исчезнуть навеки! Приподымите меня! Как ни слаб ятеперь, но должен исполнить свою обязанность.

Его тотчас приподняли с кресла. Фома стал в положениеоратора и протянул свою руку.

– Полковник! – вскричал он, – теперь я очнулся совсем; громеще не убил во мне умственных способностей; осталась, правда, глухота в правомухе, происшедшая, может быть, не столько от грома, сколько от падения скрыльца… Но что до этого! И какое кому дело до правого уха Фомы!

Последним словам своим Фома придал столько печальной ирониии сопровождал их такою жалобною улыбкою, что стоны тронутых дам раздалисьснова. Все они с укором, а иные с яростью смотрели на дядю, уже начинавшегопонемногу уничтожаться перед таким согласным выражением всеобщего мнения.Мизинчиков плюнул и отошел к окну. Бахчеев все сильнее и сильнее подталкивалменя локтем; он едва стоял на месте.

– Теперь слушайте же все мою исповедь! – возопил Фома,обводя всех гордым и решительным взглядом, – а вместе с тем и решите судьбунесчастного Опискина. Егор Ильич! давно уже я наблюдал за вами, наблюдал сзамиранием моего сердца и видел все, все, тогда как вы еще и не подозревали,что я наблюдаю за вами. Полковник! я, может быть, ошибался, но я знал вашэгоизм, ваше неограниченное самолюбие, ваше феноменальное сластолюбие, и ктообвинит меня, что я поневоле затрепетал о чести наиневиннейшей из особ?

– Фома, Фома!.. ты, впрочем, не очень распространяйся, Фома!– вскричал дядя, с беспокойством смотря на страдальческое выражение в лицеНастеньки.