И бедная Настенька опять залилась слезами.

– Настасья Евграфовна! неужели это последнее ваше слово? –проговорил дядя, смотря на нее с невыразимым отчаянием. – Скажите одно толькослово – и я жертвую вам всем!..

– Последнее, последнее, Егор Ильич-с, – подхватил опятьЕжевикин, – и она вам так хорошо это все объяснила, что я даже, признаться, ине ожидал-с. Наидобрейший вы человек, Егор Ильич, именно наидобрейший-с, ичести нам много изволили оказать-с! много чести, много чести-с!.. А все-таки мывам не пара, Егор Ильич. Вам нужно такую невесту, Егор Ильич, чтоб была ибогатая, и знатная-с, и раскрасавица-с, и с голосом тоже была бы-с, и чтоб всяв бриллиантах да в страусовых перьях по комнатам вашим ходила-с… Тогда и ФомаФомич, может, уступочку сделают-с… и благословят-с! А Фому-то Фомича выворотите-с. Напрасно, напрасно изволили его так изобидеть-с! он ведь издобродетели, от излишнего жару-с так наговорил-с… Сами будете потом говорить-с,что из добродетели, – увидите-с! Наидостойнейший человек-с. А вот теперьперемокнет-с… Уж лучше бы теперь воротить-с… потому что ведь придется жеворотить-с…

– Вороти! вороти его! – закричала генеральша, – он, голубчикмой, правду тебе говорит!..

– Да-с, – продолжал Ежевикин, – вот и родительница вашаубиваться изволят – понапрасну-с… Воротите-ка-с! А мы уж с Настей тем временеми в поход-с…

– Подожди, Евграф Ларионыч! – вскричал дядя, – умоляю! Ещеодно слово будет, Евграф, одно только слово…

Сказав это, он отошел, сел в углу, в кресло, склонил головуи закрыл руками глаза, как будто что-то обдумывая.

В эту минуту страшный удар грома разразился чуть не надсамым домом. Все здание потряслось. Генеральша закричала, Перепелицына тоже,приживалки крестились, оглупев от страха, а вместе с ними и господин Бахчеев.

– Батюшка, Илья-пророк! – прошептали пять или шесть голосов,все вместе, разом.

Вслед за громом полился такой страшный ливень, что,казалось, целое озеро опрокинулось вдруг над Степанчиковым.

– А Фома-то Фомич, что с ним теперь в поле-то будет-с? –пропищала девица Перепелицына.

– Егорушка, вороти его! – вскричала отчаянным голосомгенеральша и, как безумная, бросилась к дверям. Ее удержали приживалки; ониокружили ее, утешали, хныкали, визжали. Содом был ужаснейший!

– В одном сюртуке пошли-с: хоть бы шинельку-то взяли ссобой-с! – продолжала Перепелицына. – Зонтика тоже не взяли-с. Убьет их теперьмолоньей-то-с!..

– Непременно убьет! – подхватил Бахчеев, – да еще и дождикомпотом смочит.

– Хоть бы вы-то молчали! – прошептал я ему.

– Да ведь он человек али нет? – гневно отвечал мне Бахчеев.– Ведь не собака. Небось сам-то не выйдешь на улицу. Ну-тка, поди, покупайся,для плезиру.

Предчувствуя развязку и опасаясь за нее, я подошел к дяде,который как будто оцепенел в своем кресле.

– Дядюшка, – сказал я, наклоняясь к его уху, – неужели высогласитесь воротить Фому Фомича? Поймите, что это будет верх неприличия, покрайней мере покамест здесь Настасья Евграфовна.

– Друг мой, – отвечал дядя, подняв голову и с решительнымвидом смотря мне в глаза, – я судил себя в эту минуту и теперь знаю, что долженделать! Не беспокойся, обиды Насте не будет – я так устрою…

Он встал со стула и подошел к матери.

– Маменька! – сказал он, – успокойтесь: я ворочу ФомуФомича, я догоню его: он не мог еще далеко отъехать. Но клянусь, он воротитсятолько на единственном условии: здесь, публично, в кругу всех свидетелейоскорбления, он должен будет сознаться в вине своей и торжественно проситьпрощения у этой благороднейшей девицы. Я достигну этого! Я его заставлю!..Иначе он не перейдет через порог этого дома! Клянусь вам тоже, маменька,торжественно: если он согласится на это сам, добровольно, то я готов будуброситься к ногам его и отдам ему все, все, что могу отдать, не обижая детеймоих! Сам же я, с сего же дня, от всего отстраняюсь. Закатилась звезда моегосчастья! Я оставляю Степанчиково. Живите здесь все покойно и счастливо. Я жееду в полк – и в бурях брани, на поле битвы, проведу отчаянную судьбу мою…Довольно! еду!

В эту минуту отворилась дверь, и Гаврила, весь измокший,весь в грязи, до невозможности, предстал перед смятенною публикой.

– Что с тобой? откуда? Где Фома? – вскричал дядя, бросаясь кГавриле.

За ним бросились все и с жадным любопытством окружилистарика, с которого грязная вода буквально стекала ручьями. Визги, ахи, крикисопровождали каждое слово Гаврилы.

– У березняка оставил, версты полторы отсюдова, – начал онплачевным голосом. – Лошадь молоньи испужалась и в канаву бросилась.

– Ну… – вскричал дядя.

– Телега перевалилась…

– Ну… а Фома?

– В канаву упали-с.

– Да ну же, досказывай, истязатель!

– Бок отшибли-с и заплакали-с. Я лошадь выпряг, да верхом иприбыл сюда доложить-с.

– А Фома там остался?

– Встал и пошел себе дальше с палочкой, – заключил Гаврила,потом вздохнул и понурил голову.

Слезы и рыдания дамского пола были неизобразимы.

– Полкана! – закричал дядя и бросился вон из комнаты.Полкана подали; дядя вскочил на него, неоседланного, и чрез минуту топотлошадиных копыт возвестил нам о начавшейся погоне за Фомой Фомичем. Дядяускакал даже без фуражки.

Дамы побросались к окнам. Среди ахов и стонов слышались исоветы. Толковали о немедленной теплой ванне, об растирании Фомы Фомичаспиртом, о грудном чае, о том, что Фома Фомич крошечки хлебца-с « с утра в ротне брали-с и что они теперь натощак-с» Девица Перепелицына нашла забытые очки,в футляре, и находка произвела необыкновенный эффект: генеральша бросилась наних с воплями и слезами и, не выпуская их из рук, снова припала к окну смотретьна дорогу. Ожидание дошло наконец до самой последней степени напряжения… Вдругом углу Сашенька утешала Настю: они обнялись и плакали. Настенька держалаза руку Илюшу и поминутно целовала его, прощаясь с своим учеником. Илюша плакалнавзрыд, еще сам не зная чему. Ежевикин и Мизинчиков толковали о чем-то встороне. Мне показалось, что Бахчеев, смотря на девиц, как будто тожеприготовлялся захныкать. Я подошел к нему.

– Нет, батюшка, – сказал он мне, – Фома-то Фомич, пожалуйбы, и удалился отсюда, да время еще тому не пришло: золоторогих быков еще подэкипаж ему не достали! Не беспокойтесь, батюшка, хозяев из дому выживет и самостанется!

Гроза прошла, и господин Бахчеев, видимо, изменил своиубеждения.

Вдруг раздалось: «Ведут! ведут!» – и дамы с визгомпобросались к дверям. Не прошло еще десяти минут после отъезда дяди: казалось,невозможно бы так скоро привести Фому Фомича; но загадка объяснилась потомочень просто: Фома Фомич, отпустив Гаврилу, действительно « пошел себе спалочкой»; но, почувствовав себя в совершенном уединении, среди бури, грома иливня, препостыдно струсил, поворотил в Степанчиково и побежал вслед заГаврилой. Дядя захватил его уже на селе. Тотчас же остановили одну проезжавшуюмимо телегу; сбежались мужики и посадили в нее присмиревшего Фому Фомича. Так идоставили его прямо в отверстые объятия генеральши, которая чуть не обезумелаот ужаса, увидя, в каком он положении. Он был еще грязнее и мокрее Гаврилы.Суета поднялась ужаснейшая: хотели тотчас же тащить его наверх, чтоб переменитьбелье; кричали о бузине и о других крепительных средствах, метались во всестороны без всякого толку; говорили все зараз… Но Фома как будто не замечалникого и ничего. Его ввели под руки. Добравшись до своего кресла, он тяжелоопустился в него и закрыл глаза. Кто-то закричал, что он умирает: поднялсяужаснейший вой; но более всех ревел Фалалей, стараясь пробиться сквозь толпубарынь к Фоме Фомичу, чтобы немедленно поцеловать у него ручку…