– Фома! – вскричал дядя, в исступленном восторге, – тывиновник нашего счастья! Чем могу я воздать тебе?

– Ничем, полковник, – отвечал Фома с постной миной. –Продолжайте не обращать на меня внимания и будьте счастливы без Фомы.

Он был, очевидно, пикирован: среди всеобщих излияний о немкак будто и забыли.

– Это все от восторга, Фома! – вскричал дядя. – Я, брат, ужи не помню, где и стою. Слушай, Фома: я обидел тебя. Всей жизни моей, всейкрови моей недостанет, чтоб удовлетворить твою обиду, и потому я молчу, даже неизвиняюсь. Но если когда-нибудь тебе понадобится моя голова, моя жизнь, еслинадо будет броситься за тебя в разверстую бездну, то повелевай и увидишь… Ябольше ничего не скажу, Фома.

И дядя махнул рукой, вполне сознавая невозможность прибавитьчто-нибудь еще, что б сильнее могло выразить его мысль. Он только глядел наФому благодарными, полными слез глазами.

– Вот они какие ангелы-с! – пропищала, в свою очередь, впохвалу Фоме девица Перепелицына.

– Да, да! – подхватила Сашенька, – я и не знала, что вытакой хороший человек, Фома Фомич, и была к вам непочтительна. А вы проститеменя, Фома Фомич, и уж будьте уверены, что я буду вас всем сердцем любить. Еслиб вы знали, как я теперь вас почитаю!

– Да, Фома! – подхватил Бахчеев, – прости и ты меня, дурака!не знал я тебя, не знал! Ты, Фома Фомич, не только ученый, но и – просто герой!Весь дом мой к твоим услугам. А лучше всего приезжай-ка, брат, ко мнепослезавтра, да уж и с матушкой-генеральшей, да уж и с женихом и невестой, – дачего тут! всем домом ко мне! то есть вот как пообедаем, – заранее не похвалюсь,а одно скажу: только птичьего молока для вас не достану! Великое слово даю!

Среди этих излияний подошла к Фоме Фомичу и Настенька и, бездальних слов, крепко обняла его и поцеловала.

– Фома Фомич! – сказала она, – вы наш благодетель; выстолько для нас сделали, что я и не знаю, чем вам заплатить за все это, атолько знаю, что буду для вас самой нежной, самой почтительной сестрой…

Она не могла договорить, слезы заглушили слова ее. Фомапоцеловал ее в голову и сам прослезился.

– Дети мои, дети моего сердца! – сказал он. – Живите,цветите и в минуты счастья вспоминайте когда-нибудь про бедного изгнанника! Просебя же скажу, что несчастье есть, может быть, мать добродетели. Это сказал,кажется, Гоголь, писатель легкомысленный, но у которого бывают иногда зернистыемысли. Изгнание есть несчастье! Скитальцем пойду я теперь по земле с моимпосохом, и кто знает? может быть, через несчастья мои я стану ещедобродетельнее! Эта мысль – единственное оставшееся мне утешение!

– Но… куда же ты уйдешь, Фома? – в испуге вскричал дядя.

Все вздрогнули и устремились к Фоме.

– Но разве я могу оставаться в вашем доме после давешнеговашего поступка, полковник? – спросил Фома с необыкновенным достоинством.

Но ему не дали говорить: общие крики заглушили слова его.Его усадили в кресло; его упрашивали, его оплакивали, и уж не знаю, что еще сним делали. Конечно, и в мыслях его не было выйти из «этого дома», так же как идавеча не было, как не было и вчера, как не было и тогда, когда он копал вогороде. Он знал, что теперь его набожно остановят, уцепятся за него, особеннокогда он всех осчастливил, когда все в него снова уверовали, когда все готовыбыли носить его на руках и почитать это за честь и за счастье. Но, вероятно,давешнее, малодушное его возвращение, когда он испугался грозы, несколькощекотало его амбицию и подстрекало его еще как– нибудь погеройствовать; аглавное – предстоял такой соблазн поломаться; можно было так хорошо поговорить,расписать, размазать, расхвалить самого себя, что не было никакой возможностипротивиться искушению. Он и не противился; он вырывался от непускавших его; онтребовал своего посоха, молил, чтоб отдали ему его свободу, чтоб отпустили егона все четыре стороны; что он в «этом доме» был обесчещен, избит; что онворотился для того, чтоб составить всеобщее счастье; что может ли он, наконец,оставаться в «доме неблагодарности и есть щи, хотя и сытые, но приправленныепобоями»? Наконец он перестал вырываться. Его снова усадили в кресло; нокрасноречие его не прерывалось.

– Разве не обижали меня здесь? – кричал он, – разве недразнили меня здесь языком? разве вы, вы сами, полковник, подобноневежественным детям мещан на городских улицах, не показывали мне ежечасно шишии кукиши? Да, полковник! я стою за это сравнение, потому что если вы и непоказывали мне их физически, то, все равно, это были нравственные кукиши; анравственные кукиши, в иных случаях, даже обиднее физических. Я уже не говорю опобоях…

– Фома, Фома! – вскричал дядя, – не убивай меня этимвоспоминанием! Я уж говорил тебе, что всей крови моей недостаточно, чтоб омытьэту обиду. Будь же великодушен! забудь, прости и останься созерцать нашесчастье! Твои плоды, Фома!..

– …Я хочу любить, любить человека, – кричал Фома, – а мне недают человека, запрещают любить, отнимают у меня человека! Дайте, дайте мнечеловека, чтоб я мог любить его! Где этот человек? куда спрятался этот человек?Как Диоген с фонарем, ищу я его всю жизнь и не могу найти, и не могу никоголюбить, доколе не найду этого человека. Горе тому, кто сделал менячеловеконенавистником! Я кричу: дайте мне человека, чтоб я мог любить его, амне суют Фалалея! Фалалея ли я полюблю? Захочу ли я полюбить Фалалея? Могу лия, наконец, любить Фалалея, если б даже хотел? Нет; почему нет? Потому что онФалалей. Почему я не люблю человечества? Потому что все, что ни есть на свете,– Фалалей или похоже на Фалалея! Я не хочу Фалалея, я ненавижу Фалалея, я плююна Фалалея, я раздавлю Фалалея, и, если б надо было выбирать, то я полюблюскорее Асмодея, чем Фалалея! Поди, поди сюда, мой всегдашний истязатель, подисюда! – закричал он, вдруг обратившись к Фалалею, самым невиннейшим образомвыглядывавшему на цыпочках из-за толпы, окружавшей Фому Фомича, – поди сюда! Ядокажу вам, полковник, – кричал Фома, притягивая к себе рукой Фалалея,обеспамятевшего от страха, – я докажу вам справедливость слов моих о всегдашнихнасмешках и кукишах! Скажи, Фалалей, и скажи правду: что видел ты во снесегодняшнюю ночь? Вот увидите, полковник, увидите ваши плоды! Ну, Фалалей,говори!

Бедный мальчик, дрожавший от страха, обводил кругомотчаянный взгляд, ища хоть в ком-нибудь своего спасения; но все толькотрепетали и с ужасом ждали его ответа.

– Ну же, Фалалей, я жду!

Вместо ответа Фалалей сморщил лицо, растянул свой рот изаревел, как теленок.

– Полковник! видите ли это упорство? Неужели ононатуральное? В последний раз обращаюсь к тебе, Фалалей, скажи: какой сон тывидел сегодня?

– Про…

– Скажи, что меня видел, – подсказывал Бахчеев.

– Про ваши добродетели-с! – подсказал на другое ухоЕжевикин.