гитлеровца. Смотрю на них и будто сам переживаю драматические события, происшедшие в Пушкинском парке. Нет, не природа, не пейзажи влекли к себе этого фотолюбителя. На каждом снимке обозначены дата и места, где и когда сделаны фотоснимки, и полная подпись: обер-фельдфебель Курт Вальтер.

Вот что он сберег «на память» о тех годах...

Полуразрушенный дом, а перед ним — двое на мотоцикле, они стоят на месте, позируют. Первый, сидящий за рулем, — на продолговатом лице олимпийское спокойствие, правой ногой уперся в землю, на груди висит футляр фотоаппарата, — видимо, и есть сам Курт Вальтер. На оборотной стороне подпись: «На память о нашем выходе на границу с Люксембургом. 3.VI.1940. На Западном фронте».

Снова руины, пепелища (можно подумать, что фотограф специально выбирал фон, чтобы подчеркнуть разрушительную силу фашизма), и тот же мотоциклист, позирует. Подпись: «Вступаем во Францию. Линия Мажино. 14.VI.1940 г. 5.30 утра. На Западе».

А вот фотографии, снятые уже на Восточном фронте. Убитый боец, патронташ на поясе, рука застыла на груди, словно в последний миг он схватился за сердце. Лицо деформировано. Подпись: «Это один из многих, с какими мы сталкивались в восточном походе. Россия, июль, 1941».

Сельская окраина в дыму, на переднем плане охваченное огнем какое-то строение. «Здесь нас обработали на шоссе возле Уланки девять русских летчиков в июле 1941 года. Восточный фронт».

Вновь убитый красноармеец, уже пожилой, с пилоткой на голове. Упал ниц среди высоких, такие были в то щедрое лето, некошеных хлебов... Подпись: «Так лежат они массами, эти русские. Коростень — Киев, август, 1941».

А вот две виселицы с повешенными. На одном из повешенных дощечка с надписью: «Так карают партизан и всех, кто дает им прибежище и поддерживает».

Подбитый советский танк, на нем стоят озабоченные люди — их пятеро. Перед танком лежит убитый танкист. Подпись: «Евреи вытаскивают мертвых русских. Овруч, август, 1941. Восточный фронт».

И еще снимок: на берегу лесного озера или пруда, поросшего камышом, группа гитлеровских вояк, сидя и стоя, насмехаются над лежащим перед ними человеком, облепленным илом и какими-то водорослями, человека даже трудно рассмотреть. Подпись: «Тот, что спрятался лесу, но мы его схватили и взяли в плен под Коростеем. Август, 1941».

Хватит! Я прячу фотографии в ящик стола. Но страшные картины войны, только что увиденные мною на снимках, еще долго бередят душу, воображение. Пробудились и мои собственные воспоминания, выплыли из тех далеких лет — то горестные, то светлые. Вспомнились друзья и сотоварищи, не вернувшиеся с фронта, — друг моей юности, криворожский поэт Василь Шаблий, незабвенный Володя Мухин из Саратовской области... Сердце клокочет, как вулкан.

Курт Вальтер! Я хотел бы, чтобы ты встал из мертвых. Нет, не воскрес, встал не для того, чтобы жить и дальше отравлять собою мир, — нет! Просто чтобы ты посмотрел на места, где прошел как завоеватель, посмотрел и на себя, на свою никем не отмеченную могилу. Ты жаждал захватить, опустошить эту землю, а на ней — посмотри! — уже не осталось даже твоего следа. Там, где были пепелища, вновь цветет жизнь, и наши люди, залечив глубокие раны войны, достигли новых, невиданных ранее высот. А ты, пигмей, думал поставить этих людей на колени, превратить их в своих рабов.

Курт Вальтер! Я хотел бы, чтобы ты узнал, кто оборвал твою жизнь. Помнишь девушку, возле которой ты сел на скамью и закурил свою последнюю сигарету? Это — Валя Прилуцкая, в прошлом работница авиазавода. С ней были Арсен Поддубный и Леонид Третьяк, тоже молодые рабочие, комсомольцы. Они не арийцы, не кичились своим превосходством над другими, а сумели схватить тебя, как зайца, прервать твою разбойничью карьеру. О, я представляю, как ты от досады будешь сжимать кулаки! Но напрасно. Лучше поразмысли, почему все это произошло, и пойми, что ты не потерял бы своей жизни, к тому же так бесславно и глупо, если бы не пришел на нашу землю с мечом. Вспомни уроки истории: бесславно погибают те, кто с разбоем приходит на чужую землю.

Курт Вальтер! Я хотел бы, чтобы ты завещал своим детям и внукам, если они у тебя есть, пусть растут хорошими и добрыми, не воспитывай в них лютого зверя, каким был ты. И тогда между нами будет мир и дружба, и мы будем встречаться на аллеях чудесного Пушкинского парка в Киеве не как смертельные враги, а как искренние и добрые друзья. Я верю в наше будущее.

Курт Вальтер! Это все, что я хотел тебе сказать. А теперь иди прочь, в ту черную пропасть, откуда ты пришел. Ты — мертв, и тебе нет возврата на землю, не может быть возврата в цивилизованное человеческое общество, потому что имя твое — фашизм.

А борьба продолжалась. Люди еще платили самым дорогим — своей кровью, своей жизнью — за то, чтобы похоронить фашизм.

20

«Где-то я видела эту женщину, где-то на работе», — с чувством настороженности думала Валя, украдкой рассматривая хозяйку квартиры, то и дело шмыгавшую из комнаты на кухню и обратно. В городской управе? За прилавком продовольственного магазина «нур фюр дойче» — только для немцев? Вроде бы она и по внешнему виду не украинка. Рыжие, коротко подстриженные волосы, светло-голубые глаза, холеные тело и лицо. Может, фольксдойче? Тогда зачем Тамара Рогозинская, связная секретаря подпольного горкома партии, велела принести офицерскую форму именно сюда?

— Простите, я, кажется, пришла не по адресу, ошиблась, — тихо и вежливо проговорила Валя, когда женщина, суетясь, пробегала через комнату. Есть категория людей вечно куда-то торопящихся. Видимо, такого склада была и хозяйка квартиры.

— Нет, нет, не ошиблись, — ответила на ходу женщина, — погодите немного.

Едва она это сказала, как за спиною у Вали почти неслышно приоткрылась еще одна дверь, которую Валя до сих пор и не замечала, послышались энергичные шаги. «Он», — подумала и тут же встала, как школьница. Да, это был Кузьма Петрович Ивкин. Они поздоровались.

Ивкин предложил Вале сесть и сам сел напротив, у маленького столика. Он был в синем костюме, чисто выбрит, будто только что из парикмахерской. Черные, коротко подстриженные усики и густая черная шевелюра придавали выражению его лица определенную суровость, но глаза смотрели по-отцовски приветливо, светились внутренней добротой. Этим взглядом Ивкин словно говорил: «Я рад, что ты жива,