Я положил на прилавок красную купюру, потом, подумав, еще одну. Старуха, мгновенье поколебавшись, положила сверху второй купюры белый носовой платок, окантованный узким кружевом. Возможно, это был какой-то партизанский пароль, обещавший мне беспрепятственный проход по опасным тропам и доброжелательный прием заговорщиков? Но, видимо, мне не были на роду написаны легкие решения. Она показала головой на дверь, и без дальнейших объяснений я направился еще глубже в подземелье.

Первая мысль: Тараблин что-то напутал. Какой международный комплекс? Это был обыкновенный отечественный шалман, каких много наверху, разве что подземный отличался от них просторностью и, вероятно, служил некогда заводской столовой. Туловища посетителей покачивались, не поспевая за головами, как от легкого урагана, казенные запахи мешались с запахами волос и одежды, потерявшими индивидуальность в крепком настое дыма и перегара, шум мог поспорить с гулом аэропорта. Обоняние мое сразу впало в бесчувствие, уши оглохли, глаза превратились в рабов движущейся картинки, а мысли, если они были, больно ударились и стали меланхоличными. Неандерталец, несомненно, присутствовал среди посетителей.

Мысль о неандертальце вернула тревогу. Все окружающее казалось слишком знакомым и давно прожитым. Даже если бы сейчас в меня влили бутылку водки, я едва ли нашел бы в себе силы воспарить вместе с остальными.

Представить, что где-то здесь, в укромном уголке пьяного карнавала арендует себе комнатенку «Центр по фиксации летальных исходов», было невозможно. Надо искать Антипова. Неизвестно почему, хотя сейчас это очевидно, он был средоточием всей траурной интриги, которая захватила меня воскресным утром после, как всегда, неубедительного сна. И куда же он мог исчезнуть, где скрыться? Если верить Тараблину, только здесь. С другой стороны, что тоже было очевидно, не в этом же трактире! Надо было набраться терпения и осмотреться.

Бармен, которого я тут же окрестил грузином китайского происхождения, в малиновой жилетке, приплясывал за стойкой, посылая кривые знаки внимания сразу всем посетителям и каждому в отдельности. Марсель Марсо скончался бы от такой душевной нагрузки.

Над головой вертлявого господина из-за линзы КВНа смотрел на посетителей стеклянный глаз с голографически объемными барханчиками песчаного цвета. Вдохновенный протезист назначил ему платить за все человечество. Удивительным образом в нем нашли выражение ужас, обида, боль, ехидство и воспоминание о потерянной в страду невинности.

Я заметил, что завсегдатаи иногда оборачиваются в сторону глаза, желая подловить его на слабости, поймать на офсайде, когда тот моргнет. Возможно кто-то в ожидании удачи не вылезал отсюда сутками. Занятие столь же безутешное, сколь по-человечески понятное. Я поймал себя на том, что тоже поглядываю на этот антропоморфный фрагмент болезненно вопрошающе, словно пытаюсь его разговорить.

Над человечьим оком висел плакат, исполненный шрифтом газеты «Правда»: «Закон расширяет наши права, а будущее — зрачки!»

— Оле! Оле, оле, оле! — скандировали одноклубники.

— Обсыхай помаленьку, — сказал голосом отставного полковника пожилой мужчина и показал на стул рядом.

— Ну, с крещеньем! — вдруг выкрикнул его сосед, и чуткий зал трактира грохнул «ура!».

Меня ждали. Десятки стаканчиков ударились о мой наполненный стакан. Водка расплескивалась, паясничая и сверкая. Бармен вставил в детскую дудку сурдину и выдал несколько призывных «фа». Все это не походило на заговор с целью убийства, и от этого стало еще тревожнее.

— Кто это? — спросил я, показывая на бармена.

— Фафик, — с некоторым удивлением на лице ответил один из постояльцев.

— Любопытно все же узнать… — с удивлением услышал я собственный голос.

— Тебе это надо? — спросил до сих пор молчавший мужик, безуспешно пытаясь наколоть на деревянную шпажку руину яичного желтка.

— Жить надо так, — заговорил вдруг тот, который только что поздравлял меня с крещеньем, — чтобы за тобой осталась гора пустых бутылок и чтобы каждый ребенок, подходя к тебе, говорил: «Здравствуй, папа!» — голос его закувыркался бабьим смехом.

Этот, вероятно, шел у них за романтика и ставил перед собой только невыполнимые задачи.

Ни пить, ни есть не хотелось, к тому же курица попалась старая, явно не готовившая себя к съедобной участи.

— Я, например, могу точно сказать, что это не фазан, — попытался пошутить я.

— А знаешь, что ответил Джеффри Бернард, когда его спросил какой-то фофан, где он в последнее время живет? — снова отозвался романтик. — «В конце пути», — ответил он. И был прав.

— Кто нам Джеффри Бернард? — спросил я, чтобы нащупать хоть какие-то точки взаимопонимания. Мужик показал глазами на доску с надписью «Почетные члены», на которой висело несколько фотографий.

Фотографию упомянутого Бернарда я увидел сразу. Под ней было что-то написано. Я прочитал: «Вчера, проснувшись, обнаружил, что у меня эрекция. Я был настолько потрясен, что решил сфотографировать это невероятное событие. Жизнь после смерти! Джеффри Бернард, журнал “Спектейтор”».

Некий старик стоял с наполненной кружкой в одной руке и сигаретой на отлете в другой. Взгляд, упертый в невидимую точку. Можно было предположить, что под стулом фотографа неожиданно появилась мышь. Короткая стрижка мягких седых волос. Впалая грудь, широкие, накренившиеся плечи. Видно было, что жизнь жестко и вдохновенно трудилась над лепкой этого лица, но глина оставалась еще сырой, работа была не закончена. При желании этого забулдыгу можно было принять за Сократа, рассматривающего лопающуюся пивную пену так, точно он наблюдает скоротечную историю мироздания. Сосредоточенность на непостижимом роднит, в некотором смысле, философов и пьяниц.

Жизнь поработала с этим лицом достаточно, но последние, решительные прикосновения оставались все же за смертью. Может быть, старик тем был и занят сейчас, что пытался представить миру шедевр, который ему самому не суждено увидеть?

— Еще, когда другой фофан спросил его, зачем он так много пьет, Джеффри ответил: «Чтобы не бегать трусцой».

Компания захохотала, ее поддержали соседние столики.

— Вопросов нет, — примирительно сказал я. Знал, знал я наизусть эту мужественную, а по существу, детскую эйфорию всеобщего понимания.

Я еще раз огляделся. На стенах были развешаны винтовки, сабли и пистолеты из папье-маше. В горящий камин летели бумажные стаканчики и прочий мусор, подкармливая приплясывающий огонь. В центре зала возвышалась колонна, сложенная из подшивок старых газет. Под доской «Почетные члены» на полочке я разглядел корешки книг, среди которых были «Русские пословицы и поговорки» и сборничек похабных стихов тонкого в прошлом певца геологоразведки Льва Коклина.

На Доске пустовало место одной фотографии, под которой значилось: «Гребёнка Евгений Павлович (1812–1848)». Я внимательно вгляделся в лица, но так и не смог решить, кому здесь могло быть знакомо имя автора «Черных очей». Разве что Фафику? Несомненно, даже у музыки хаоса должен быть свой автор и свой дирижер.