прозреете. Вот в чём ваша проблема. Деньги не делают деньги. Деньги – это труд. Ваш труд.

Подиров горестно вздохнул. Судя по всему, ему приходилось выслушивать подобные нравоучительные речи регулярно.

– А эти наши революционеры? – осторожно вставил в образовавшуюся паузу Прокуроров.

Ленин, наконец-то, одарил его взглядом.

– Тут история немного другая. Из того, что я успел понять, это очень разномастная публика, и она действительно хочет перемен. Многие, я вижу, удивляются, как это так, вчерашние непримиримые противники – либералы и коммунисты, какие-то там православные дружинники и прочая, и прочая – и вдруг вместе под красными знамёнами выступили. То, что их сплотил этот мерзавец, самозванец, моим именем прикрывающийся – это только фасад. На самом деле природа явления проста, и идеология там никакой роли не играет. Им нужна справедливость. Ради неё народ легко готов пожертвовать свободой и прочими абстрактными ценностями. Людям надоело ходить окольными путями, они хотят иметь вождя, сплачивающего нацию своим авторитетом, быстро и эффективно способного гарантировать справедливость, карать казнокрадов и прочих преступников.

– Мы, что ли, не караем, не гарантируем? – вполне искренне сначала возмутился Прокуроров, но уже к концу фразы под взглядом Ленина зарделся и сник.

– Вы-то, батенька, гарантируете. Себе да своему кругу. Ведь вы это восстание создали своими руками, которые у вас из того же места растут, каким вы и думаете – из жопы.

Подиров вежливо кашлянул, Ленин отмахнулся.

– Бросьте вы, дорогой мой доктор Франкенштейн, на мораль мне тут намекать. В вашем поступке, например, ею вообще не пахло, когда вы меня с того света вытащили по своему усмотрению. Тоже мне, возомнили себя Богом.

Ленин разошёлся не на шутку, вскочил с дивана и в пижаме с подировского плеча, огромной, висевшей на нём мешком или, скорее, смирительной рубашкой, начал расхаживать взад-вперёд.

– Так вот, спросили – слушайте. Вы же за этим сюда пришли, не просто полюбоваться на диковинку, как в цирке?

Прокуроров кивнул, хотя он на самом деле пришёл просто поглазеть, а если повезёт, то и потрогать. И то и другое он уже получил, а теперь было бонусное шоу – говорящая вчерашняя мумия, с ума сойти. Он даже ущипнул себя незаметно два раза.

– Вот какая у вас навозная куча на переднем дворе: вы способ мобилизации элит избрали самый примитивный, тотальную коррупцию. Внешне всё вроде благообразно, законоподобно, и повязаны все, в любой момент можно за жабры взять. Вам нравилось, вас устраивало. Вы и сами стали заложниками этой системы, загнали себя в угол, не оставив выхода. Вы на этом гнилом и вонючем основании построили государственность, по сути. На самых низменных чувствах – страхе, алчности. Но на изначально ущербном фундаменте ничего не возведёшь долговечного. И это полбеды. Тут вот ещё какая штука: вы забыли, что у народа есть глаза и уши. Вы разрушили фундаментальную идеологическую основу государства… Вы ведь слышали о существовании теории общественного договора?

Прокуроров кивнул. Он действительно что-то такое слышал.

– Вы, видимо, считаете это всё философской блажью, далёкой от реальности, да? И поэтому так легко взяли и подменили её коррупционной своей системой? Народ делегирует часть своих прав и свобод государству, по сути, репрессивному аппарату ради того, чтобы оно гарантировало соблюдение его оставшихся прав, карало отступников. А на деле? На деле народ видит, что он только отдаёт, никто ему ничего не гарантирует, никакой справедливости, что все по общественному договору делегированные права используются в собственных интересах кучкой узурпаторов. Это колоссальная проблема, причинная. Между тем ещё Локк в семнадцатом веке доказывал, что при нарушении общественного договора народ имеет право на восстание. Вот он этим правом и воспользовался. Другое дело – кто ими руководит и с какими целями. Мне эта кучка мерзавцев вовсе не симпатична. Особенно в свете того, что моё имя марается. Цель у них, судя по всему, одна – просто власть. Никакой программы, никакой идеологии. Они часть вашей системы, её порождение. И принципы те же. Вместо патриотизма – убогий низменный национализм, вместо осознанной классовой борьбы – желание отнять и поделить, по сути, алчность, присущая вашему режиму, вместо идеологии – такая же идиотская, как и вы сами, пропаганда.

Ленин раскраснелся, начал тяжело дышать, в углах рта выступила пена. Он схватился за грудь, присел на диван. Подиров засуетился, бросился на помощь слишком разошедшемуся пациенту. Но тот уверенно остановил его протянутой вперёд ладонью.

– Не стоит. Я не ваша собственность, не игрушка, не пациент. Оживили – будьте любезны, терпите и позвольте мне самостоятельно… самостоятельно, – вождь подыскивал подходящее необычному, прямо скажем, случаю определение. – Функционировать. Как получится, и как я захочу!

Подиров попятился на всякий случай в сторону столика с медикаментами.

– Так вот… – успокоившись, продолжил Ленин. – Это странное сборище с убогими вождями ничего хорошего не принесёт ни России, ни пролетариату, ни коммунистической идее. Хотя война, пожалуй, единственное, что может вам помочь хоть как-то, насколько у вас хватит решимости оздоровить систему, вновь сплотить народ вокруг себя тот, что вам ещё хоть капельку верит. Вам, можно сказать, повезло. Если не вы же сами к этому руку приложили, с вас станется, – Ленин обернулся к Прокуророву, впервые взглянув на него серьёзно, без презрения и без усмешки. – Но не волнуйтесь, я хоть уже сделал за свою жизнь грандиозное дело, но и тут помогу, вашу просьбу выполню. Мне Илья Иванович миссию в общих чертах обрисовал. Тем более что это в моих интересах тоже и в интересах истории.

Он лёг, повернулся лицом к стене, свернувшись калачиком, и накрылся небрежно пледом. Уже в стену, засыпая, пробормотал:

– Помереть нормально не дадут, мерзавцы.

***

Давно стемнело. За большими окнами Смольного, где лидерам восстания оборудовали квартиры (безопасности ради и чтобы жили, так сказать, без отрыва от производства), шёл снег. Он искрил в свете фонарей всеми цветами спектра, точно так, как в детстве. Антон смотрел, не отрывая пьяных глаз от идиллической картинки. Он искал в себе те детские ощущения, когда он мог разглядывать падающие снежинки часами, познавая мир. Он хотел за эти ощущения зацепиться, окунувшись в беззаботное время хоть на пару минут. Но тщетно, не было уже в голове той очаровательной пустоты, куда складывались новые знания и опыт. Голова была набита мыслями одна отвратительней другой, и никуда от этого было не деться.

В руке у него была трубка от аппарата связи революционных сил. На журнальном столике стояли почти осушенная бутылка водки, рюмка и открытая банка маринованных огурцов с нетронутым содержимым.

Встряхнувшись и яростно потерев свободной