Плохо уже то, что папу каждый раз выгоняют с работы на третью неделю, так теперь он еще и месячное пособие пропивает. Мама в отчаянии. По утрам она сердито смотрит на папу и не разговаривает с ним. Рано утром папа пьет чай, потом надолго уходит за город, а когда возвращается вечером, мама по-прежнему с ним не разговаривает и чай ему не делает. Если огонь не разожжен, потому что нет ни угля, ни торфа, и воду для чая не вскипятишь, папа охает, пьет воду из стеклянной банки и причмокивает, будто это не вода, а портер.

— Чистая вода — вот и все, что человеку надо, — говорит он, а мама в ответ фыркает.

В те дни, когда она с папой не разговаривает, дома мрачно и холодно, и мы на всякий случай тоже с папой не разговариваем, а то мама и на нас будет сердито смотреть. Мы же понимаем, что папа плохо поступает, а когда с человеком не разговариваешь, это ему вроде наказания. Даже малыш Майкл понимает, что когда папа плохо себя ведет, с ним нельзя разговаривать с пятницы по понедельник, а если он захочет взять тебя на ручки, надо убегать к маме.

* * *

Мне девять лет, и у меня есть приятель Мики Спелласи, у которого родственники один за другим «сгорают» от скоротечной чахотки. Я завидую Мики, потому что каждый раз, как кто-то у него в семье умирает, ему разрешают неделю не появляться в школе, а его мама пришивает ему на рукав черный траурный ромбик, и все в трущобах знают, что у него горе, и гладят его по головке и конфеты дают.

Однако нынче Мики обеспокоен. Его сестра, Брэнда, угасает от чахотки, но сейчас только август, и если она умрет до сентября, то недельного освобождения от занятий он не получит, потому что они еще не начнутся. Мики подбивает меня и Билли Кэмпбелла сходить с ним в церковь Святого Иосифа и помолиться, чтоб Бренда протянула до сентября.

— А нам-то что с этого, Мики?

— Ну, если Бренда продержится, и мне дадут неделю от школы, можете прийти на поминки. Там будут окорок, сыр, пирог, шерри, лимонад и все остальное, а еще песни и разговоры до утра.

Кто же от такого откажется? На поминках скучно не бывает. Мы спешим в церковь, где стоит статуя Святого Иосифа, а еще есть Святейшее Сердце Иисуса, Дева Мария и Святая Тереза из Лизьё по прозванию Маленький Цветок Иисуса. Я молюсь ей — она сама от чахотки умерла, она поймет.

Видимо, какая-то из наших молитв оказывается действенной, потому что Бренда умирает лишь на второй день учебы в школе. Мы говорим Мики, что соболезнуем, но он радуется тому, что можно снова неделю не ходить в школу, что у него снова черный ромб на рукаве, а значит, снова будут деньги и конфеты.

У меня слюнки текут при мысли о пиршестве на поминках. Билли стучится в дверь к Мики. К нам выходит его тетушка.

— Вам чего?

— Мы пришли помолиться за Бренду, Мики позвал нас на поминки.

— Мики! — кричит она.

— Что?

— Выйди. Звал ты этих голодранцев на поминки?

— Нет.

— Но, Мики, ты же обещал.

Дверь захлопывается у нас перед носом. Мы стоим в нерешительности, а потом Билли Кэмпбелл говорит:

— Вот пойдем сейчас к Святому Иосифу и помолимся, чтоб родственники Мики Спелласи теперь мерли посреди лета и чтоб его больше никогда в жизни от уроков не освобождали.

Наши молитвы опять оказываются действенными, потому что следующим летом Мики сам умирает от скоротечной чахотки, так что его теперь даже на день никогда от школы не освободят — будет знать, как обманывать.

По утрам в воскресенье протестанты со всего Лимерика идут в церковь. Я смотрю на них и мне становится очень их жалко, особенно девочек — они такие хорошенькие, с красивыми белыми зубами. А жалко мне красивых девочек-протестанток, потому что они обречены на вечные муки в аду. Нам так священник говорит. Вне Католической Церкви спасение невозможно. Все, кто не принадлежит к ней — обречены. И мне хочется хоть кого-нибудь спасти. «Девочка, пойдем со мной в истинную церковь. Там тебя спасут, и ты больше не будешь обреченной».

После мессы в субботу мы с моим другом Билли Кэмпбеллом смотрим, как эти девочки играют в крокет на ярко-зеленой лужайке у протестантской церкви на Баррингтон-стрит. Крокет — протестантская игра. Девочки ударяют по шарику молоточком — стук да стук — и смеются. И как это они еще смеются — не знают что ли, что обречены на адские муки? Мне их жаль.

— Какой толк играть в крокет, если все равно обречен? — говорю я Билли.

— Фрэнки, а отчего бы и не играть, раз уж все равно обречен, — отвечает он.

* * *

— У братца твоего, Пэта, и нога болит, и сам весь больной, а он с восьми лет газеты продает по всему городу. А Фрэнк твой вон какой дурень вымахал, пора бы и работать уже, — говорит бабушка маме.

— Да ему всего девять, он еще школу не окончил.

— Школу! Да у него от школы этой только рожа кислее делается, и странностей все больше, все равно что у папаши. Мог бы бедняге Пэту помогать хоть по пятницам, когда у него кипа газет тяжелющая. Знай себе, бегай по дорожкам в садах у богачей — глядишь и Пэту полегче, и несколько пенни заработал бы.

— У него по пятницам Братство.

— Да ну их, эти Братства. В катехизисе про них ничего не сказано.

Мы с дядей Пэтом встречаемся у редакции «Лимерик лидер» в пять вечера пятницы. Служащий, который выдает газеты, говорит, что такими худющими руками, как у меня, и марок-то двух не удержать, но дядя Пэт сует мне под каждую руку по восемь газет и грозится, что убьет, если я их уроню, мол, на улице-то дождь льет как из ведра. На О’Коннелл-стрит он велит мне держаться ближе к стене, чтоб газеты не замочить. Каждый раз, когда мы доходим до нужного дома, я взбегаю на крыльцо с черного хода, кричу «газета», получаю плату за неделю, сбегаю вниз, отдаю Пэту деньги и мы идем дальше. Пэту дают чаевые, и он берет их себе.

Мы обходим дома на О’Коннелл-авеню, в Баллинакарре, на Южной Окружной и возвращаемся в контору по Генри-стрит. У дяди Пэта шляпа и еще штука такая, похожая на ковбойское пончо, чтоб газеты не замочить.

— Ноги болят до смерти, — жалуется он, и мы заходим в паб их полечить.

Там сидит Па Китинг, весь черный от угля, и потягивает пиво.

— Парнишка так и будет стоять, вылупившись на нас? Что, даже лимонаду ему не купишь? — обращается он к дяде Пэту.

— Чего-чего? — переспрашивает тот.

— Бог ты мой, он таскает твои чертовы газеты по всему Лимерику, а ты даже не можешь… — возмущается Па Китинг. — А, ладно. Тимми, дай-ка ребенку лимонада. Фрэнки, у тебя что, дождевика нету, что ли?

— Нет, дядя Па.

— Нельзя тебе в такую погоду на улицу. Насквозь ведь промок. Кто это тебя грязь месить послал?

— Бабушка велела дяде Пэту помогать, потому что у него нога болит.