помповым ружьем – бах! бах! бах! – а за ними показался Бон, который засел на верхней ступеньке, пристроив на колено автомат и готовясь их прикрывать – бах! бах! бах! – и в подвале сделалось ужасно шумно, крики, вопли и ругательства никак не улучшали положение дел, я вытащил из пепельницы слабо тлеющую сигарету, которую курил Битл – бах! бах! бах! – и мне стало так хорошо, ведь я так долго был лишен этой моей дурной привычки, и удовольствие мне не испортил даже Битл, которого несколько пуль уложили на журнальный столик, студенистое месиво его мозгов ничем не отличалось от других мозгов, прежде мной виденных, ведь все мы люди, и вот бы нам всем жить мирно – бах! бах! бах! – я взглянул в его безжизненные глаза, наполовину пустая чашка его разбитой головы лежала у самого краешка журнального столика, возле моего колена, и я оплакал его, ведь будь я им, родись я в этом месте, живи я его жизнью, то, наверное, совершил бы все мерзости, что творил он, и даже со мной – бах! бах! бах! – вот и Урод с Уродцем истекают кровью, и кровь у них не белая, не желтая, не черная, не коричневая, а красная, темно-красная, практически бордовая, и не важно, как мы все выглядим снаружи, если нас вывернуть наизнанку, мы все окажемся одинаковыми, и уже скоро их матери забеспокоятся, что их все нет и нет дома, и больше не успокоятся никогда, тревога так и останется с ними, и им вечно будет мерещиться молчаливое присутствие фантомных сыновей, с которыми они теперь встретятся уже за гробом, пережив сладостную горечь собственной смерти, которой они и боялись, и ждали, потому что смерть – их единственный пропуск к любимым – бах! бах! бах! – и если Урод с Уродцем еще не умерли, то теперь умерли точно, когда Ронин вытащил из-под полы пиджака револьвер и напоследок милостиво одарил каждого coup de grâce. Бах! Бах! Бах!

Вот это веселуха, с огромным удовлетворением заметил Ронин, он сказал это по-французски, и в этот раз французский совершенно не показался мне очаровательным.

Черт, Камю, ну и видок у тебя, говно, а не видок, сказал Лё Ков Бой.

Это я уже слышал, пробормотал я.

Похоже, мы как раз вовремя, сказал Ронин.

Прости, сказал Бон. Из-за нас тебя чуть не убили.

Он повесил автомат на шею и поднял меня на руки. Я так и был голым, и Ронин, восхищенно взглянув на меня, сказал, хороший размер для азиата, наверное, за это надо сказать спасибо твоему папаше-французу, а Лё Ков Бой сказал, видал я и побольше, например, у себя, а Бон сказал, залепи дупло, из-за вас двоих его чуть не убили, а я спросил: где четвертый? И тут они все переглянулись и сказали: блядь.

Они не нашли Мону Лизу, не найдет его и троица гномов-уборщиков, которые спустились в подвал, закрыв уши наушниками от «Волкманов», таща с собой мешки для мусора, банки с отбеливателем и, как мне показалось, ножовки, но потом я узнал, что это – если уж быть совсем точным – костепилки. Туалет был на первом этаже, и, заслышав выстрелы, Мона Лиза, наверное, спрятался там, а потом, когда гномы промчались мимо, выскочил на улицу. Он затерялся среди складов, где в этот поздний час уже никого не было.

Бон помог мне одеться и усадил меня на заднее сиденье арийского авто Ронина, и плотная, зернистая, роскошная кожа некогда разумного животного приняла меня в свои объятия. Бон сидел рядом со мной, Лё Ков Бой крутил ручку радио, а Ронин был за рулем. Дай-ка ему чего получше, сказал Ронин. Самого лучшего.

Самое лучшее лежало в бардачке – бутылка столь изысканного коньяка, что мне даже как-то стыдно было пить его прямо из горла, но когда это стыд меня останавливал, и поэтому я пил. Приложив бутылку к саднящим губам, жадно раскрывшимся, чтобы принять это благословение, я вспомнил многое из того, что случилось за эти несколько часов, или дней, или лет, или сколько там я пробыл в ловушке у гангстеров, когда они вливали мне через воронку в рот воду, желая показать, что между источником жизни и источником смерти разница только в пропорциях. В этом смысле пытка – все равно что поход в церковь. Через какое-то время ни там, ни там тебе не покажут ничего нового. Ритуалы и повторы просто вдалбливают тебе то, что ты уже и так знал, но мог и забыть, поэтому-то палачи подходили к своей работе не только с палками, но и с пылом, как у заправских священников вроде моего отца, который тоже любил меня изощренно помучить. Теплое сияние восходящего солнца осветило мое темное нутро, наверное, это же теплое сияние восходящего солнца видел Иисус каждое утро, что ему довелось пережить на кресте.

Как вы меня нашли? – спросил я.

Я сходил к гадалке, ответил Ронин. Прочел твою судьбу по звездам. Выпотрошил гиену и изучил ее внутренности. Он поглядел в зеркало заднего вида и подмигнул мне. Шучу-шучу. Я позвонил одному своему товарищу, старому индокитайскому ловкачу, которого я знал, еще когда он служил в военной разведке. Он до сих пор в разведке. С этим просто так не завяжешь. Оторви подошву у своего ботинка и увидишь крошечный волшебный приборчик, который он мне дал, радиоволновой передатчик размером с ноготь. Японцы сделали. Изобретательные они засранцы.

Могли бы и побыстрее приехать.

В самую последнюю минуту всегда веселее. Мне по крайней мере.

Мог бы и сказать мне про передатчик.

Не хотел тебя зря обнадеживать. А вдруг бы он не сработал?

Неужели нельзя было дать мне хоть капельку надежды, пусть даже и ложной? Я протянул бутылку Бону, но он покачал головой и пожал мне коленку. Он переживал, что подвел меня, это было заметно, но не знал, как это выразить, поэтому сказал только, ты прости уж, потому что просить прощения он умел лучше, чем я. У меня годы ушли на то, чтобы попросить наконец прощения у Сонни и упитанного майора. Извинился ли я от всего сердца? Или сделал все через жопу? По крайней мере, начало было положено. Что до Бона, то я и сам не знал, как дать ему понять, что я вижу его горе и раскаяние, поэтому сказал только «давай-давай, сразу лучше станет», и он наконец взял бутылку, и мы с ним допились до братского ступора, общаясь без всяких слов, как это бывает у мужиков, животных или деревьев.

Наш путь лежал в «Рай», при