Фанона. Когда я спросил доктора, кто будет платить по счету, тот ответил: твой Шеф уже все уладил. Тогда я понял, что перешел на новый уровень, оттолкнулся от дна, вылез из сточной канавы с говном вместо рожи, но хватая ртом воздух. Я остался в живых.

Я понял тогда, что, когда дело доходит до смерти, бояться нам нечего. Разве не этому нас и учат все мировые религии? Или им не следует нас такому учить? Подобно Иисусу Христу, я умер и воскрес и понял, что не нужно бояться смерти, если жил полной, осмысленной жизнью. Я жил именно такой жизнью, хотя другие могут счесть ее глупой и бессмысленной. Однако на вопрос, была ли чья-то жизнь стоящей, ответ знают только Бог да сам этот человек. А в конечном счете – только человек, потому что Бога не существует. Отходя ко сну, я не призывал Бога, которого не существует, и вместо этого повторял заключительные слова «Черной кожи, белых масок»: «Моя заключительная молитва. „О, тело мое, позволь мне всегда оставаться тем, кто задается вопросами!“»[8]

Коньяк, гашиш и лекарство способствовали моему выздоровлению. Я принимал их по следующей схеме: употребляй что хочешь и когда хочешь. А хотел я часто. В результате моя схема приема немедикаментозных медикаментов помогла обособить мой мозг от тела и боли, которую оно испытывало, как физической, так и психологической. Лекарство ухудшило мою способность читать по-французски, зато улучшило коммуникабельность и беглость речи. Под воздействием лекарства я охотно говорил с доктором, с медсестрами и – в тех редких случаях, когда я с ними сталкивался, – с другими пациентами, которые милостиво терпели меня как их собственного, местного le Chinois. Я был теперь тем самым мужиком или той девушкой, единственным азиатским лицом среди (белых) людей, нервным желтым пятнышком на белом холсте, доказательством того, какие все кругом либеральные и толерантные, какие продвинутые – даже рис палочками есть умеют. Ведь какой-нибудь le Chinois был всегда, писал я тетке, за исключением тех случаев, когда он был la Chinoise?

Недели перетекли в зиму. Каждый день читая газеты, я с облегчением видел, что о резне на складе нигде не пишут. Гномы избавились от улик и отмыли место преступления. Даже в преступном мире мы, азиаты, действуем вежливо и незаметно. Мы снимаем обувь при входе в дом, тихо и тщательно избавляемся от расчлененки. Если б еще можно было убрать вид этой расчлененки из памяти и совести! От какой-нибудь расчлененки постоянно избавляются все нации, без исключения. Не хорони мы память в братских могилах, не выжили бы.

Наконец очень модный, очень загорелый доктор объявил меня здоровым, однако мое состояние не соответствовало его диагнозу. Я действительно ничего не чувствовал, ни внутри, ни снаружи, но ведь это как раз и настораживало. И почему, когда я что-то чувствовал, меня постоянно тянуло к лекарству? Должно быть, потому, что хоть ТЫ и не пустил настоящую пулю мне в мозг, ТЫ все равно пустил невидимую пулю в мой разум. Для большинства людей итог был бы плачевным в любом случае. Но я пережил куда больше всего, чем большинство людей, и ничего пока меня не убило. Я больше не был человеком в конвенциональном смысле этого слова, теперь я стал сверхчеловеком. Я ведь Больной Ублюдок. Невидимая пуля, пробившая мне голову, не размозжила ее, а, напротив, склеила – ну более-менее. Ты и я и мы с собой наконец воссоединились. Или, если посмотреть на это с другой стороны, мое со мной воссоединение стало ответом на самый важный из всех вопросов, самый всеобщий вопрос, вопрос, который мы все когда-нибудь да задаем себе или другим, по крайней мере мысленно:

ТЫ

БЛЯДЬ

ВООБЩЕ

КТО?

Покой, снизошедший на меня в «Райском саду», напомнил мне о покое, снизошедшем на лодку, после того как мы пережили хаос бури. Слышен был только плач выживших и шелест волн за бортом. Слава богу! – сказал священник. Слава богу! Мы попали в бурю и остались в живых! Худшее позади! Разумеется, священник ошибался. Завтрашний день уготовил нам веселых пиратов.

Вспомнив священника и как заблуждался он насчет божественного промысла, я преисполнился к себе отвращения. Да что я за человек такой? Почему я подсел на лекарство? У меня еще оставалась горстка прозрачных пакетиков с белым порошком – каждый размером не больше чайного саше. Билетики до луны и, к сожалению, обратно. В наивысшей точке полета можно внушить себе, что касаешься лица Бога, тогда как на самом деле там не лицо Бога, а ничего. Лекарство тоже было религией, и религию эту сотворил человек, а я атеист. Я не впаду в зависимость от нее, подобно миллиардам фанатиков, считавших религию опиумом для народа – или это опиум был религией для народа? – и, разорвав первый пакетик, я высыпал порошок в унитаз. И смыл.

Я расправился с третьим пакетиком и уже было вскрыл четвертый, как вдруг до меня донесся голос гашиша. Ты в своем уме? Я замер. Ну да, наверное, я был не в своем уме, но какой из них мой, я не знал. Ты отличный товар в туалет смываешь! Что правда, то правда, но мне он был ни к чему. А ты в курсе, сколько это все стоит? Я примерно представлял сколько. Дороже золота! Да, но… Ты не спеши. Все обдумай. Мало ли когда он тебе пригодится. Два пакетика с белым порошком, которые я держал в руке, молчали. В отличие от гашиша, лекарству не надо было ничего говорить. Возможно, гашиш был пророком, но белый порошок был богом.

Идея принадлежала Шефу, хотя, как знать, может, и Ронину. Они навестили меня после Нового года, когда мое пребывание в «Райском саду» уже подходило к концу, и вновь заговорили о ППЦ. Несмотря на холод, мы сидели на зеленой скамейке в саду, Шеф с одной стороны от меня, с другой – Ронин.

Ненавижу этого ублюдка вонючего, сказал Ронин. Только без обид. Есть ублюдки, а есть ублюдки, и в твоем случае выбирать не приходилось. Этот мужик выбрал быть ублюдком, точнее, в нем воспитали ублюдка, но все равно…

А какое он отношение имеет к твоему бизнесу? – спросил я.

Шантаж – всегда прибыльный бизнес, ведь для шантажа обычно много причин. Но дело не только в финансовой выгоде, а еще, скажем так, в том, что я хороший человек. И еще я на дух его не выношу из-за его политики. И его социалиста-президента тоже. Это не мой президент. Советы